С.П.Пыхтин: Борьба в надстройке за базис: 1989 — 1995

[Helga X.]

Объективные процессы, обусловленные научно-техническим развитием производительных сил, которые приобрели невиданное ускорение в условиях 2-й мировой войны, при осуществлении космических программ, в результате превращения преимущественно деревенской в прошлом страны в городскую, завершилось в конце концов тем, что была создана принципиально новая многоотраслевая экономика, а из преимущественно крестьянского общества Россия превратилась в общество, состоящее из множество классов с ярко выраженными экономическими интересами. Но в системе и принципах управления по сути дела не происходило никаких существенных изменений. Государственнные институты, созданные 70-50 лет назад, не реагировали на то, что возникла экономика нового поколения. Господствовали внеэкономические методы, пригодные для эпохи фабрики и мануфактуры, но абсурдные для национального хозяйства, состоящего из десятков тысяч самостоятельных производств, выпускающих миллионы единиц наименований продукции.Попытки избежать кризиса путём автоматизации системы управления вместо того, чтобы изменить сами отношения, связанные с управлением, разумеется ни к чему не привели. Они не упразднили проблемы, а лишь отсрочили её, но сделали более острой, более критической.

Первым признаком надвигающихся изменений явился процесс отчуждения партийного аппарата КПСС от непосредственного управления. Этот коллективный феодал, выполнявший одновременно роль коллективного суверена, разложился до такой степени, что представлял собой не более чем символ власти, в отличие от предшествующего периода, когда он был действительной властью, настоящим господином положения. Аппарат, возвысившийся после октября 1917 года до уровня особого, так называемого нового класса, не избежал вырождения точно так же, как несколькими десятилетиями ранее это произошло с дворянской аристократией.

Партийное чиновничество, сосредоточенное в многочисленных органах КПСС, составлявшее формально господствующую группировку, называвшуюся новым классом (Джилас), номенклатурой (Восленский), административно-командной системой (Г.Попов) прежде чем он исчерпать себя политически, оказалось излишним в технологическом отношении, его присутствие в экономике превратилось в помеху для развития экономики. Противоречия накапливались постепенно, по мере того, как инструментарий “партийного” управления оказывался беспомощным перед разросшейся количественно и качественно принципиально новой материально-технической базой, огромной экономикой в огромном государстве, выросшей количественно и качественно за 80 лет более чем в 150 раз.

Наличные производительные силы так видоизменили природу общества, что экономические и политические формы, в которых оно развивалось, перестали ей соответствовать, а значит и удовлетворять. Управляющая и управляемая системы постепенно из гармоничного целого трансформировались в две обособленные силы, у которых сложились собственные интересы, которые сими собой не могли быть согласована.

Прежняя структура общества, включавшая на одном полюсе всевластный аппарат КПСС, а на другом — массу управляемых, привычно относимых равнодушной статистикой к рабочим, крестьянам и интеллигенции, структура, существовавшая по крайней мере на практике не менее 50 лет, существовала только в справочниках ЦСУ. К середине 80-х голов она самым радикальным образом переформировалась, вызвав к жизни новые отношения, новые силы, которым стало тесно в условиях, предоставляемых “развитым социализмом”.

Как только представилась возможность для появления в реальной политике, эти новые общественные силы не преминули тут же заявить о своём существовании; и класс партноменклатуры столкнулся с широкой оппозицией, включавшей коалицию трёх группировок, трёх общественных фракций — бюрократию, хозяйственников и интеллектуалов.

Первую и наиболее решительную из них составляла государственная бюрократия, давно испытывающая неприязнь к бюрократии партийной и откровенно претендующая на то, чтобы отобрать у последней право на присвоение государственных институтов, на превращение партийного государства в свою частную собственность.

Так называемые хозяйственники, класс, состоящий не только из руководителей предприятий, но и предпринимателей, получивших возможность заявить о себе благодаря кооперативной реформе 1986-1988 годов, составили вторую группировку. Их оппозиционность была обусловлена тем, что они, в свою очередь, созрели до того, чтобы претендовать на присвоение имущества, которым реально обладали в качестве управляющих.

Третью группировку составляли интеллектуалы, наиболее многочисленная и наименее организованная общественная прослойка. Её критическое отношение к действительности предопределило новый социальный взрыв, но в то же время именно она оказалась менее всего приспособленной для практического действия, когда потребовалось от глухого возмущения перейти в политическим технологиям. Интеллектуалы ощущали потребность в устранении старых форм своего существования, но не имели собственной программы, которая была бы убедительной для других экономических классов и социальных слоёв. В результате они оказались в орбите более организованных классов бюрократии и предпринимателей.

Партноменклатура или “новый класс”, как её называл Джилас, к периоду “перестройки” утратила все свои прежние боевые качества, которыми она обладала с начала 20-х до примерно конца 50-х голов, и которые давали возможность ей быть господствующим классом общества де-факто. Последние двадцать лет, совпавшие с так называемым “застоем”, были её агонией в качестве политического авангарда общества.

Партия, оставаясь формально монополистом власти, обладая всеми её атрибутами, на самом деле во всё большей степени выполняла функцию декорации, ширмы. Не хватало лишь повода, чтобы избавиться от давно прогнившей общественной надстройки, ставшей никому не нужной обузой. Таким поводом послужили неуклюжие попытки партийных аристократов реанимировать свой исчезнувший авторитет и силу под видом восстановления “ленинского партийного стиля”.

Когда г-н Горбачёв открывал первое заседание Съезда народных депутатов СССР, он вряд ли осознавал, что повторяет, разумеется в несколько карикатурном виде, роль Людовика ХYI, когда тот в торжественной и пышной обстановке открывал заседания Генеральных штатов. Как во Франции в 1789 году это событие возвестило о начале великой революции, так и в России провинциальный баритон всевластного генсека возвестил о начале новой русской революции.

До 1989 года Советский Союз представлял собой юридически республику Советов, а фактически — партийную республику. Вся полнота государственной власти принадлежала партийному аппарату, который был строго субординированнной по вертикали и по горизонтали структурой, подчиняющейся не столько закону, сколько партийному уставу, говоря точнее — сложившимися в партии традициям. Советский Союз в социальном отношении напоминал античный Пелопоннес, где жители подразделялись на два класса — полноправных спартанцев и илотов. В качестве первых в СССР выступали руководящие члены КПСС, в качестве вторых — остальные жители.

Первый этап революции, таким образом, должен был свестись к тому, чтобы противопоставить господствующему в обществе классу — партбюрократии — её собственное оружие. В качестве такого оружия использовались “советские законы”.

Вспомним “правозащитников”, лицемерно взявших себе в союзники Конституцию СССР и её нормы. Такие антинациональные и русофобские деятели, как Сахаров, Ковалёв, Буковский и другие начинали с того, что требовали от партийного руководства соблюдения “советской законности”, что на самом деле означало прямо противоположное — аннулирование правовой базы, создающий основу для власти партийной номенклатуры.

С падением партийной законности прекращал своё существование и режим партийной республики. Этому процессу способствовало два обстоятельства: разложение партии по этническому и кастовому признаку, что привело к утрате единства и товарищеских отношений между её членами; и возникновение непримиримых противоречий в самом классе номенклатуры, разделивших господствующий слой на союзную партбюрократию и государственно-хозяйственную бюрократию, раздробленную противоречиями региональных интересов.

Процесс разложения режима, занявший несколько послевоенных десятилетий, в наиболее напряженной форме охватил период с 1985 до конца 1988 года, с момента, когда на должность генсека проник Горбачёв, и до периода его торжества на ХIХ партийной конференции.

Партийная республика рухнула в 1989 году, после того, как был избран Съезд народных депутатов СССР.

Начало его работы было публичной констатацией возникшего в стране двоевластия — Партбюро КПСС как органа партийной республики и Съезда как органа нарождающейся республики Советов.

Но если Съезд был абсолютно легитимным органом власти, то Партбюро оказалось каким-то анахронизмом, воплощённым неприличием, варварством. Правда, в 1989 году вопрос не стоял в виде рокового противостояния 1917 года — кто кого. На самом деле существование Политбюро было вопросам времени, рано или поздно оно должно было отмереть.

У превращения СССР в республику Советов, соответствующую основам конституционного строя, имелась и оборотная сторона. Она состояла в том, что федеративный характер Коммунистической партии Советского Союза, составлявшей каркас государственной власти, сменился конфедеративным характером Советского Союза, обусловленным тем, что каждая союзная республика “имела право” свободного выхода из СССР. Сложившаяся к тому времени номенклатура “национальных республик” была заражена этно-шовинизмом и государственным сепаратизмом, противопоставляя свои интересы интересам исторической России и всему русскому.

После перерождения партаппарата у СССР не оставалось ни одного дееспособного защитника, кроме его армии. Но для того, чтобы спасти СССР от распада, армия должна была из законопослушного института превратиться в революционный институт, обрести национальную энергию, свойственную защитнику отечества, а не инструменту партии. Ей следовало подчиниться русским национальным интересам, а не корыстному урчанию желудка, следовать за своими полковниками, а не за погрязшими в воровстве и предательстве генералами. Однако советская армия была плотью советского общества, она разложилась вместе с ним.

Скрытый смысл призывов к соблюдению законности в то время означал, что должен неизбежно начаться процесс распада СССР, период “цивилизованного” отделения русских окраин от Великороссии, процесс, предусмотренный 72 статьёй Конституции СССР, настоящей бомбой, заложенной в основание Советского Союза.

Призывы к распаду страны были переданы от диссидентов вне закона к диссидентам в законе, они стали составной частью Межрегиональной депутатской группы, во главе которой стояли г-да Ельцин и Сахаров, Афанасьев и Старовойтова, а её идеологами выступали А.Н.Яковлев и Попов. Когда избирался Съезд народных депутатов СССР, так называемая дкмократическая оппозиция смогла составить лишь эту группу, объединив депутатов из Прибалтики, от некоторых общественных организаций, принадлежащих преимущественно к “творческой интеллигенции” и от двух столиц. Но это было в начале 1989 года.

Осенью 1989 года г-н Сахаров, еще один антикоммунист, предложил России свой проект конституции, предназначенный для пространства СССР, в котором предусматривалось расчленение страны на множество государственных образований, равное числу “наций”, провозглашая “основополагающим и приоритетным правом каждой нации республики на самоопределение”. Этот бывший “узник совести”, таким образом, не нашел ничего лучшего, как призвать к бесконечному, прямо-таки ядерному делению союзных и автономных “республик”, перепутав ядерную физику, которой он занимался как учёный, с государственной изменой, которой он начал заниматься как общественный деятель.

В конце 1989 года антинациональная коалиция, не встречавшая никакого противодействия ни в обществе, ни со стороны институтов государственной безопасности, уже имели возможность организовать на территории РСФСР так называемую “Демократическую Россию”, втянув в её ряды пёструю демократическую оппозицию верхушке КПСС, не представлявшую, в какой игре ей предстоит принимать участие.

Эта организация создавалась как объединённая политическая сила, которая должна была если и не отстранить в Советах от власти ортодоксов КПСС, то пробить во власти партаппарата ощутимые бреши.

На выборах 1990 года в республиканские и местные Советы ортодоксальная часть КПСС потерпела окончательное крушение как политическая сила. Строго говоря, она утратила все свои позиции. Особое значение для хода революции имела победа “Демократической России” в Москве и Петербурге, в городах, ставших на несколько лет плацдармами фракции радикальных реформаторов. Они сохраняют свои позиции и в настоящее время, что проявилось в результатах выборов в нижнюю палату Федерального собрания 17 декабря 1993 года.

Трансформация СССР из партийной республики в республику Советов совершалась не сразу. Сначала под видом “перестройки” произошло разложение партийного аппарата, выделение из его “монолитной” массы оппозиционной группировки, названной “демократической платформой в КПСС”. В конце концов партаппарат раскололся на три части: одни остались с партией, разделив её судьбу, другие занялись предпринимательством, так называемым первоначальным накоплением, третьи перешли в состав образуемых по новым принципам Советов или в исполнительные структуры власти.

Но никто в партии не стремился воплотить в своих действиях патриотическую программу. Патриот в России на продолжительное время стал изгоем общества.

К лету 1990 года власть партии свелась к нулю, превратились в мнимую величину, обернулась имитацией политической деятельности.

Система государственной власти после всеобщих местных и республиканских выборов пришла в соответствие с номинальной системой, предписанной Конституцией СССР и конституциями союзных республик. Но цель, которую ставили себе основные руководящие силы Революции, не ограничивалась устранением от государственной власти партийного нобилитета.

Республика Советов оставалась лишь промежуточным результатом борьбы, формой, неприемлемой для главных задач, свойственных любой революции, — овладению властью и собственностью новыми общественными силами.

Они могли оказаться предметом частного присвоения лишь при одном условии, если разгосударствлению подвернется не только общенациональное имущество, но и само государство. Все слои общества к тому времени оказались в достаточной степени разложены и дезориентированы, чтобы не только не противостоять всеобщему грабежу, но принимать в нём самое активное, злорадное и сладострастное участие.

Республика Советов, к которой стремились на словах, на деле не имела убеждённых сторонников. Класс номенклатуры, как только КПСС была устранена от государственных институтов, утратил всякий интерес к Советам. Что касается самой КПСС, то её аппарат, единственная дееспособная часть партии, рассматривал Советы как своего политического противника, которому он только что проиграл борьбу в процессе выборов. Актив Советов, в свою очередь, платил партаппарату такой же неприязнью, так как только что сражался с ним в предвыборных схватках.

К лету 1990 года Советы не только обрели моральное право на властвование. Они на некоторое время оказались в состоянии быть действительной властью в стране. Но в отличие от власти партийной республики советская республика сразу же после своего появления проявила специфическую демократическую природу, следовательно, вошла в противоречие с бюрократической природой исполнительных органов власти, которые советская республика унаследовала от КПСС.

Необходимо также отметить ещё одно качество Советов образца 1990 года — они в своём большинстве оказались большими государственниками и патриотами, чем избравшее их население. И чем ниже был уровень Советов, тем рачительнее они стремились выполнять свои властные функции. Разумеется, подобная политика, проявленная Советами скорее в форме деклараций, чем реальных властных актов, делала их принципиальными врагами главной движущей силы “перестройки и реформ” — многочисленного протобуржуазного слоя советского чиновничества, созревшего для того, чтобы править без каких-либо препятствий.

Поэтому, как только партийные комитеты прекратили своё существование в качестве государственных органов власти, продолжая свою деятельность лишь в качестве партийных учреждений в собственном смысле слова, у Советов сразу же обнаружился новый противник. Им оказался неимоверно разросшийся бюрократический аппарат численностью почти в 18 миллионов человек.

Он повёл против республики Советов энергичную кампанию под видом утверждения режима не советской, а демократической республики. Республика Советов дискредитировалась в общественном мнении как форма, свойственная лишь господству КПСС, эпохе “коммунистического тоталитаризма”, из которого извлекали самые мрачные, душераздирающие страницы.

Советы мешали бюрократии приватизировать как можно больше и как можно быстрее, то есть присваивать всю полноту власти и весь объём государственного имущества, составляющего действительную ценность, следовательно, Советы оказались препятствием “реформ”. Советы отождествлялись пропагандой с аппаратом КПСС и становились постепенно “врагами рода человеческого”. На них списывались все недостатки, все отрицательные явления жизни. Советы, как некогда Карфаген, должны были подвергнуться разрушению.

Разумеется, для того, чтобы борьба против советской системы не сводилось только к одной критике, чтобы, с другой стороны, её место в дальнейшем не заняла система бюрократических институтов, надо было внести в сознание населения идеальный образ “хорошей” власти. В качестве идеальной модели для начала предъявлялись схемы, извлечённые из учебников политологии и монографий западный авторов. Запад избрали Меккой государственных систем. Идеал находили то во Франции, то в Англии, то в США. Пророков не могли обнаружить лишь в своём отечестве. В качестве спасителя место “народного депутата” постепенно занимал “энергичный” администратор, вроде Гайдара, Лужкова или Чубайса.

Даже Монтескье с его мифической теорией разделения властей пригодился для того, чтобы не состоялось республики Советов, объединявшей в один организм как представительные, так и исполнительные функции. Ему приписывали то, что нельзя было обнаружить даже при самом внимательном чтении “Духа законов”, но разве кто-либо читал этот трактат, так и не переизданный в России после 1955 года?

Чтобы одержать верх над Советами, надо было победить их прежде всего морально, представить в самом неприглядном виде, изобразить сборищем недоумков, отбросами общества. Разумеется, были использованы все находящиеся в руках бюрократии рычаги и средства обработки массового сознания, от подкупа депутатского корпуса до диффамации в газетах и на телевидении. Методы, которыми велась борьба с республикой Советов, были примерно такими же, какие использовались диссидентами в борьбе против партийной республики. Здесь использовалась самая гнусная ложь, здесь не брезговали ничем, ничто не было свято и всё вываливалось в грязи. Не прошло и года, как население возненавидело депутатов, которых незадолго до этого избрало вполне свободно, методом прямого волеизъявления.

Что касается самих диссидентов, то они как раз в этот период разоблачили себя в качестве заклятых противников России. Оказалось, что их борьба носила не антипартийный, а антирусский характер, они боролись не против “марксизма-ленинизма”, а против жизненного пространства русской нации. Они противопоставляли себя не власти партии, идеология которой ими не разделялась, а любой власти, которая существовала в стране. Как только государственная власть от партии перешла к Советам, диссиденты перенесли свою разлагающую деятельность с КПСС на Советы. Их деятельность была принципиально разрушительной, ибо они вдохновлялись одним чувством — ненавистью к собственной стране. Когда установился режим парламентской республики, они исторгали ненависть по поводу парламента, когда власть сосредоточилась в личности президента, эти профессиональные и потомственные нигилисты тут же избрали президента мишенью для своих измышлений. Но не форма власти и не режим как таковой интересовали оппозицию, она находилась в оппозиции государству.

В сентябре 1990 года г-н Солженицин, властитель дум, примерно с такой же разрушительной энергией, какой некогда обладал Лев Толстой, разве что пока еще не отлучённый от церкви, предпринял акцию по внедрению в массовое сознание доктрины уничтожения России. Он изложил свои “посильные мысли” в статье “Как нам обустроить Россию”, которую, по правде говоря, стоило бы назвать иначе — “Как нам уничтожить Россию”. Вот его ключевые соображения:

“Как у нас всё теперь поколесилось — как всё равно “Советский Социалистический” развалится, всё равно — и выбора настоящего у нас нет, и размышлять-то не над чем, а только — поворачивайся проворней, чтоб упредить беды, чтобы раскол прошел без лишних страданий людских, и только тот, который действительно неизбежен.

И так я вижу: надо безотложно, громко, чётко объявить: три прибалтийских республики, три закавказские республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если её к Румынии больше тянет, эти одиннадцать — да! — непременно и бесповоротно будут отделены”

“Нет у нас сил на Империю! — и не надо, и свались они с наших плеч; она размозжает нас, и высасывает, и ускоряет нашу гибель”

Пока идеология предательства огромными тиражами распространялась по стране, лишая страну граждан, превращаемых в обывателей,Советы летом 1990 года совершили три существенных ошибки, ставшие роковыми для возможности существования советской республики. Они не установили действительного контроля над денежными средствами государства, оставив их в руках бюрократии, в распоряжении исполнительных органов. Они оказались не в состоянии осуществлять кадровую политику в исполнительных органах власти и в генералитете, отказались осуществлять надзор за деятельностью бюрократии и руководителей ведущих государственных предприятий. Наконец, им не пришло в голову установить тесные отношения со средствами массовой информации, заинтересовав журналистов в сотрудничестве с Советами.

Эти ошибки были естественным следствием молодости Советов, не имевших ни опыта, ни соответствующих кадров в среде депутатов. Потом, после трёх лет работы, они созрели для того, чтобы действовать со знанием дела, но было поздно. К тому времени своими руками они породили своего могильщика — государственную бюрократию, опьянённую возможностью присвоить шестую часть земной суши практически задарма.

Наиболее эффективными средствами бюрократии в борьбе с Советами как раз оказались — государственные денежные ресурсы, сосредоточенные, как известно, главным образом в Москве, исполнительные органы и силовые структуры, стремившиеся к установлению собственного господства, и корпорация журналистов, обладавшая всеми качествами самой древнейшей профессии в мире. Советы могли противопоставить им, когда борьба за власть резко обострилась в 1993 году, только моральную силу закона, не обладая ни одним действительно властным институтом реальной силы. На самом деле моральная сила закона была лишь олицетворением бессилия, свидетельствовала об упущенных возможностях.

Республика Советов не столько существовала, сколько агонизировала. Её дееспособность приближалась к нулю ещё и благодаря тому, что внутри самой системы Советов сразу же после их избрания разгорелась война всех против всех. Верховные Советы союзных республик противопоставили себя Верховному Совету СССР, который отвечал им тем же, но как бы нехотя. Верховным Советом противостояли региональные Советы — областные, краевые, “автономных республик”. Местные Советы не могли найти общего языка с региональными Советами.

Все боролись за свои суверенные права, не замечая, что их общий враг находится возле них, сосредоточен в исполнительных структурах. Вот что писал г-н Попов весной 1991 года, являясь народным депутатом СССР и председателем Московского Совета, в брошюре “Что делать”:

“Я считаю что его (СССР) заменят национальные государства. Они могут создать тот или иной новый союз, в том или ином составе. Но эти будущие союзы могут быть только следствием появления независимых государств. Наличие иных перспектив нет, любая иная схема решения национального вопроса означала бы скрытый или явный отказ и от денационализации, и от десоветизации. Реальна только дефедерализация, деимпериализация и в перспективе добровольные межгосударственные ассоциации”

“Если происходит разгосударствление, если возникают собственники и рынок, то невозможно представить себе сохранение СССР без добровольного согласия тех, кто сегодня в этой стране живёт”

“После денационализации наступает этап дефедерализации.П о районам страны (желательно наиболее дробным) проводится референдум о том, в какой из республик хотели бы жить жители района и по большинству голосов формируется на месте СССР три, четыре, а то и пять десятков независимых государств”

“Независимые республики а новых границах формируют демократическую власть. А потом эти республики решают: нужен ли новый Союз республик…” И так далее и тому подобное.

Можно ли представить изыскания учёных и политических мужей хотя бы в одной из стран, где существовали собственники и рынки, которые предлагали бы нечто подобное без риска быть повешенными по обвинению в измене. Средневековая Германия после 30-летней войны должна казаться раем по сравнению с этим предначертанием, навязывающим России судьбу вдребезги разгромленного, поверженного, униженного и уничтоженного врага.

Примечательно, что подобно тому как Россия 1917 года с восторгом вручила свою судьбу политикам, откровенно желавшим расчленить свою страну, так и в 1991 году она сделала то же самое. Она вручила власть новому поколению политиков, заявившему, что оно приложит максимум усилий, чтобы на месте одного российского государства появилось от “пяти десятков государств” до более чем 150 государств. Имя этим деятелям легион, но главные из них конечно же — Сахаров, Ельцин, Попов, Собчак.

Пока Советы выясняли между собой отношения, уточняя полномочия и приспосабливаясь к тому, чтобы осуществлять распорядительные функции, было упущено время для насильственного подавления глубоко запущенного заговора против государственного суверенитета, против целостности государства.

Сначала в результате сложных интриг, механизмы которых до конца так и остаются не известными, пал союзный Съезд народных депутатов, а вместе с ним и все властные институты СССР. Единая Россия в политическом отношении прекратила своё существование, распавшись на более чем двадцать государственных образований. Её государственное бытие в качестве потенциально русского государства сжалось до административных пределов РСФСР.

Затем верховные советские органы РСФСР серией законов лишили региональные и местные Советы всех их властных полномочий, сохранив за ними лишь одну функцию — право принятия решений, исполнение которых превращалось в монополию никому не подчинённой бюрократии, так называемой исполнительной власти. Но решения Советов уже некому было исполнять. Законодатель, сконструировав систему власти по умозрительной схеме, в действительности преобразовал Советы как органы власти в советы как совещательные учреждения при власти. Власть Советов, таким образом, была ликвидирована руками самих Советов.

Впрочем, республика Советов на территории РСФСР прекратила своё существование даже раньше, чем произошла самоликвидация органов власти СССР. Её упразднили фактически 12 июня 1991 года, после того, как была сначала установлена должность президента, а затем состоялись его выборы. Одновременно с этим в Москве и Петербурге были учреждены посты мэров, покончившие с возмутителями общественного спокойствия, какими являлись Московский и Петроградский городские Советы. Точнее говоря, речь шла о том относительном большинстве в них, которое отстаивало принципы законности и народовластия вопреки побеждавшему в этих городах настроению, требующему от власти не принципов, а хлеба и зрелищ.

Таким образом, Ельцин, Попов и Собчак, а несколько раньше их — Горбачёв исполнили в историческом процессе роль могильщиков советской власти, той самой власти, которая существует под разными названиями практически во всех странах мира, независимо от того уровня развития социально-экономических и государственно-политических институтов, которых достигло то или иное государство.

Под призывы установить в стране народовластие в государстве постепенно совершался процесс отчуждения власти от граждан. Чем дальше развивались события, тем менее авторитетными в глазах общества оказывались государственные институты, которые им создавались. Политическая логика благодаря искусству оболванивания масс превращалась в политическую демагогию и глумление над политикой. Граждане превращались в толпу зрителей, чему способствовало то обстоятельство, что осуществление революций является привилегией её столиц, население которых сначала их совершает, а потом за это расплачивается. Революция из движения масс превращалась в организуемое телевидением шоу, становилось пародией на революцию.

Российская Федерация превратилась из советской республики в парламентскую республику, во главе которой стоял вовсе не президент, как можно было бы ожидать, в Съезд народных депутатов. Однако его всевластие оказалось недолговечным.

Парламентская республика оказалась столь же неспособной защитить себя, как и предшествующий ей режим. За спиной парламентской республики маячила фигура президента, в отношении которого Основной закон употреблял такие двусмысленные термины, как “глава исполнительной власти” и “высшее должностное лицо”.

Но установление президентского поста означало лишь, что государственная бюрократия второго и третьего сорта, бюрократия с философией и умственным кругозором провинциалов, ставшая после развала СССР первосортной бюрократией, нашла своего вождя и приобрела в борьбе за главенствующую роль в государстве дополнительный импульс. Развязка должна была наступить в течение не нескольких лет, а нескольких месяцев. Москва пропиталась предчувствием государственного переворота, слухи о котором не переставали носиться в воздухе.

Единственным местом, где должна была решиться судьба режима, становился Съезд народных депутатов РСФСР, формально всё ещё обладавший примерно такими же полномочиями, как нижняя палата британского парламента. Но у Съезда не было авторитета английской Палаты общин. Дело свелось не к дееспособности институтов государства, а к личным качествам исторических персоналий, выброшенных благодаря случаю на политичекую арену. Ход истории оказался в руках посредственных дилетантов. Точно так же, как от Хасбулатова смешно было ожидать поступков Кромвеля, так и Ельцину не было уготовано испить чашу Карла I.

Колесо истории могло повернуться в ту или иную сторону в зависимости от того, кто составлял активную и деятельную часть депутатского корпуса. Но эта часть Съезда не могла превратить его из безвольно-истеричного парламента в решительный конвент. Революционные эпохи требуют к власти энергичных и смелых деятелей, вроде Дантонов или Джефферсонов. Они появляются, когда революционная ситуация возникает вследствие общественного подъёма, когда общее недовольство требует массу новых, главным образом публичных руководителей. Но вследствии всеобщего избирательного права депутатский корпус Советов всех уровней составили не наиболее решительные представители общества, а в значительной степени циники, интриганы и демагоги, стремившиеся к достижению лишь личного успеха, служебного или имущественного. Именно они составляли слой руководителей первого призыва, заняв благодаря примитивно понятому парламентскому демократизму все руководящие высоты в государственном аппарате. Поэтому и в качестве парламентских лидеров в составе Съезда выдвинулись не государственные деятели, а ничтожества, предававшие государственные интересы при первой возможности.

Оказалось, что в решительный момент, когда от власти требовалось определить стратегический курс на длительную перспективу, Съезд был в состоянии лишь совершить акт героической глупости и добровольно передать абсолютные полномочия своему кумиру — главе исполнительной власти, наделив его законодательными функциями. В таких условиях век парламентской республики должен был завершиться, как только проявились достаточно отчётливо истинные последствия “экономических реформ”. Шоковая экономика, обогащающая кучку финансовых спекулянтов и сырьевых экспортёров, должна была сочетаться с шоковой политикой, на которую парламент Российской федерации, состоявший из политичеких фигляров, не был способен. И вовсе не потому, что его мучила совесть, а вследствии застенчивости, состояния, которым авторы “Двенадцати стульев” наделили коментанта Старгородской богодельни.

Парламентская республика прекратила своё конституционное существование 1 ноября 1991 года, после того как Съезд народных депутатов РСФСР принял постановление об “организации исполнительной власти в период радикальной экономической реформы”. Съезд не только изменил природу режима, он, в сущности, санкционировал переворот в общественном строе, дав санкцию на “радикальные реформы”, которые в дальнейшем вызвали революцию собственности, превратившую большую часть населения страны в сословие нищих.

Осуществить “реформы” обычными методами невозможно, особено если этим термином стремятся завуалировать процесс, который является по своему содержанию революцией. Никакая парламентская республика не может устоять, если она ставит под вопрос интересы абсолютного большинства населения. Для этого требуется режим диктатуры. Если логика революции 1905 года в конце-концов привела к власти генерального секретаря, то логика революции 1989 года породила власть президента.

1 ноября 1991 года режим президентской республики сменил парламентскую демократию в точном соответствии с нормами действующего права — решением квалифицированного большинства депутатов Съезда. Государственный переворот тогда оказалось малозаметным событием, скрытый от общественного внимания хорошо организованным продовольственным кризисом, нарочито свободными от товаров полками магазинов, стимулирующими взрыв ажиотажного спроса, когда перестают действовать доводы рассудка.

Но пока установленные осенью 1991 года полномочия удовлетворяли аппетиты бюрократии и её союзников, прежде всего из числа хозяйственных руководителей и значительного количества народных депутатов РСФСР, которым надоело оставаться “красными директорами”, живущими в казённых квартирах на одну зарплату, сохранялся строй президентской республики, лишь терпевший остатки прежних государственных институтов в виде местных советов и Съезда народных депутатов.

Президентская республика просуществовала до 4 октября 1993 года. Она завершила своё бытие государственным переворотом, уничтожившим реликты предыдущих политических режимов советской и парламентской республик, ставших несовместимыми в государстве, где бюрократия восторжествовала, и в обществе, где она приобрела доминирующее положение в результате “радикальных экономических реформ”.

Государственный переворот, покончивший с конституционным президентством, стал возможен благодаря сговору московской и региональных бюрократических кланов, аппетиты которых уже не могли удовлетворяться даже при гипотетическом контроле со стороны представительных учреждений. Проблема, превратившая высокопоставленных чиновников в революционеров, состояла в том, что естественный ход событий должен был лишить их в дальнейшем властной монополии. При сохранении полноценных представительных учреждений следующие выборы должны были привести к власти не “разночинную демократию” советского охлоса, а финансовый и промышленный капитал русского демоса, представители которого поставили бы бюрократию на её место — на место простых исполнителей решений законодателей, выражающих волю экономически господствующего национального большинства. При этом природа бюрократии неизбежно должна была бы измениться, так как экономическая власть национальной буржуазии не может сосуществовать с антинациональной по своей крови и духу бюрократией.

Бюрократия совершила переворот, чтобы власть в государстве не досталась буржуазии. Она действовала, опираясь прежде всего на многочисленный слои нравственно разложившегося московского и петроградского городского люмпена, экономически заинтересованного в установлении диктатуры бюрократии, показавшего на апрельском референдуме 1993 года готовность заблокировать дорогу к политической власти экономически независимому “третьему сословию”. Отнюдь не случайно именно крупные города России, десятилетиями являвшиеся фильтрами, в которых скапливались отбросы общества, где находила убежище разноплемённая резервная армия лимитчиков явились центрами, где господствует самый развратный, алчный, откровенно-криминальный, самодовольный бюрократизм во власти, и где настоящему выкорчёвыванию подверглись все демократические институты.

Президентская республика получила новую, более простую форму режима личной власти не только в Кремле, но и в каждом “субъекте федерации”. Задача стояла не в том, чтобы у обитателя московского Кремля не было институционального конкурента. Должны были исчезнуть все критики новоявленных удельных владык, занявшие кремлёвские апартаменты в республиканских, областных и окружных городах, благо почти в каждом административном центре России есть свой кремль, своя красная или новая площадь, свой белый дом.

Начавшаяся в 1991 году имущественная приватизация, ставшая первоначально экономическим символом эпохи, которая должна была покончить с отчуждением производителя от производства и работника от результатов его производительного труда, распространилась и на государственные институты. Оказалось, что передача в частные руки граждан собственности являлась дымовой завесой, благодаря которой происходила приватизация государства. Пока фиктивные ценные бумаги создавали фиктивных собственников в экономике, отстраняя от её управления подлинных производителей материальных и интеллектуальных ценностей, приватизации подверглось само государства, по частям попадавшее в частную собственность давно сложившихся кланов местной бюрократии. Их присвоила кучка администраторов-феодалов, поставившая во главе феодала-президента, полномочия которого скорее напоминают германского императора Священной римской империи, чем императора всероссийского.

Революция, начавшаяся как протест против засилия бюрократии, завершилась установлением господства бюрократии. Революция, которая должна была покончить с властью швондеров, шариковых и преображенских, отдала её вновь всё тем же швондерам, шариковым и преображенским. Антифеодальная сущность переворота обернулась тем, что одна феодальная структура сменилась другой, более откровенной феодальной структурой, аппарат партии уступил место административному аппарату, движение вперёд превратилось в топтание на месте. Юридической формой, которую попытались навязать обществу, явилась конституция 12 декабря.

Конституция 12 декабря 1993 года, формально октроированная президентом, является не более чем юридической констатацией победы фракции либералов-космополитов над своими политическими противниками в результате кровавого политического кризиса. Это не государственный акт, в юридической форме утверждающий сложившиеся отношения, а партийная программа, которую находящееся у власти правительство провозглашает государственной программой. Власть этого правительства обусловлена тремя принципами, которые составили суть Конституции. Это, во-первых, отказ от национальной общероссийской государственности и предоставление “националь-ной” бюрократии окраин, провозгласивших “независимость”от России, права на суверенитет. Во-вторых, предоставление возможности классу управляющих государственным общенациональным имуществом превратиться в добросовестных собственников этого имущества на праве частной собственности. Тем самым новый режим восстановил классическое разделение общества на богатых и бедных, сведя тем самым счёты с уравнительным социально-экономическим строем, порождённым Первой русской революцией. И, наконец, правительство сделало попытку ликвидировать предпосылки для существования России как самостоятельной державы, предоставив каждому “субъекту федерации” право на государственную самостоятельность, предопределив неизбежность её постепенной ликвидации коалицией великих держав в недалёком историческом будущем, когда до предела обостряться потребности в естественных ресурсах, находящихся в недрах суверенной русской территории. Было бы чистым лицемерием ссылаться на то, что подобная конституция, следование которой должно привести к поглощению России окружающими её иными цивилизациями, одобрена большинством населения. Вряд ли русский народ осознавал, что ему предложено утвердить 12 декабря 1993 года в качестве высшего законодательного акта собственный смертный приговор с временной отсрочкой исполнения.

Однако, Конституция установила незыблемость своего содержания, своей формы, умолчав о субъекте, от имени которого она должна действовать. Если ранее существовавшие в СССР тексты основного закона не имели ни одной географической привязки, за исключением названия города, избранного в качестве столицы, то теперь исчез не много ни мало, как сам суверен. Загадка состоит в том, что не обозначен народ, от имени которого она введена в действие. О каком народе идёт речь в приамбуле? О “народе Российской Федерации”. Имеет ли этот народ, если он на самом деле существует, общепринятое или официальное название? Нет! Его название до такой степени скрыто, что не произносится, будто речь идёт не о простой этнографической констатации, а о запрещении ветхозаветного талмуда оглашать имя Бога евреев.

“Народ Российской Федерации”, на который ссылается Крнституция 12 декабря, анонимен и внеисторичен до такой степени, что у него нет признаков, которые позволили бы иметь имя. В тексте Конституции ему отведена роль призрака, фантома, в лучшем случае — юридической фикции, средству, к которому прибегают английские стряпчие в затруднительных ситуациях. Нет сомнения, что и здесь ситуация была не менее затруднительной. Складывается впечатление, что этот “народ” появляется в первой строке текста Конституции лишь затем, чтобы немедленно исчезнуть из неё навсегда, словно тень отца Гамлета. Он необходим не сам по себе, а лишь в качестве средства для развития интриги.

Но подобная уловка составителей конституционного текста, с другой стороны, должна облегчить задачу в будущем. Потому что революции в своём развитии легко отвергают юридические химеры, как только им требуется преодолеть препятствия, сооружаемые в угоду политическому тщеславию удачливых узурпаторов, даже если их провозглашению предшествовало проведение акта всеобщего голосования. Референдумы — привилегия малых народов, пребываю.щих на задворках истории, они неуместны для великих наций, совершающих революции, которые прежде чем заложить фундамент новым отношениям, должны уничтожить все предыдущие формы существования.

Поскольку данная конституция не имеет отношения к русскому народу, а только он один вправе определить основы и пределы своей государственности, то говорить о том, что революционный период завершился и страна обрела основание для стабильного развития, не приходится. Исторический процесс, который являются Второй в ХХ столетии революцией на территории России отнюдь не завершился. Он не прошёл даже половины пути. То, что предстоит утвердить в качестве основ для новой России пока лишь имеют едва различимые очертания и основные события пока ещё трудно даже предсказать.

Посмотрим на те же события с несколько иной точки зрения, чтобы суммировать их в самом сжатом виде. Если в общих чертах оценить фазы, через которые прошла ещё не завершившая своего движения Вторая русская революция, то отчётливо вырисовывается три главных периода: от начала работы Съезда народных депутатов СССР весной 1989 года до формирования республиканских и местных Советов весной 1990 года; от начала деятельности этих органов власти до Августовского переворота 1991 года и Беловежских соглашений в декабре, которыми этот переворот был лишь юридически оформлен; от момента образования “независимых” государственных режимов на территории СССР до Октябрьского переворота 1993 года, закреплённого в пределах Российской Федерации Конституцией 12 декабря. Теперь, во всяком случае в этих государственных формах, развивается четвёртый этап, связанный с утверждением новых отношений. Так или иначе, он должен завершиться событиями, связанными с президентскими выборами в РФ 1996 года, но отнюдь не свестись к ним. Скорее всего общая ситуация подвергнется упрощению, обнажив зло и сделав его самоочевидным.

В политической перспективе Вторая русская революция конечно же не завершилась. Она прошла пока что три этапа. Демократический, начавшийся весной 1989 года и закончившийся весной 1990 года, когда в стране были образованы представительные органы государственной власти вместо партийных комитетов. Этот период характеризовался фактической коалицией всей оппозиции, сплотившейся против общего врага — аппарата ЦК КПСС. Символом этого периода была борьба, развернувшаяся за отмену 6-й статьи Конституции СССР. На этом этапе у гражданского большинства на самом деле господствовали наивные общедемократические настроения. Публичные требования демократов сводились к набору достаточно тривиальных лозунгов, где на первое место ставились разнообразные гражданские и личные свободы и набор экономических банальностей, наспех сформулированных и озвученных группой так называемых политических диссидентов. Демократы претендовали на то, чтобы возглавить массы, чтобы быть любимцами публики, чтобы овладеть общественным мнением. Их интересы, таким образом, не выходили за рамки платонических и в общем-то невинных. Этот этап закончился вполне мирно. Он завершился тем, что партийная номенклатура исчезла как самостоятельная сила. Она прекратила своё существование в качестве властвующего субъекта, подобно тому как без всякого сопротивления прекратили своё существование монархические институты сразу же после отречения последнего русского императора. Но в то же время не решился вопрос о власти, а лишь расчистилась площадка для дальнейшей борьбы за её обладание.

Следующий этап оказался сепаратистским. С исчезновением общегосударственной партии выяснилось, что отсутствуют какие-либо другие общие для страны политические институты, способные обеспечить единство власти. Этот период продолжался с весны 1990 до августа 1991 года. Политическая коалиция, которая к тому времени продолжала существовать, обрушила всю свою энергию на единственный класс, остававшийся в центре власти — на союзную бюрократию. Её сопротивление, сопровождавшееся образованием ГКЧП, сомнительным во всех отношением поведением президента СССР, недееспособностью армии и безразличием к происходящему со стороны населения, приобрело постыдно-фарсовый характер. Этап завершился распадом власти и образованием множества властных структур с неопределённым статусом и сомнительным происхождением.

Третий этап революции является бюрократическим. Его содержанием становится ожесточённая борьба государственной и хозяйственной бюрократии с фракцией демократов, которая оказалась сосредоточенной, с одной стороны, в Советах, а с другой, в обнищавших к тому времени слоях населения. По крайней мере на территории РФ этот этап завершился фактическим уничтожением представительной демократии и установлением политической диктатуры региональных бюрократических группировок. За обладание властью бюрократии пришлось заплатить ценой искусственного расчленения единого государства, отказа от положения великой державы, развязывания в стране классовой и этнической войн, откровенным экономическим ограблением большей части населения, как раз под видом ожидавшихся общественным сознанием экономического чуда.

Было бы предельно наивно полагать, что установление капиталистических отношений в экономике может осуществляться в условиях диктатуры бюрократии в политике. Если национальный капитал и соглашается на существование административного пресса, но вовсе не для того, чтобы быть под ним раздавленным. Политическая власть в условиях, когда совершается буржуазная по своим целям революция, не может не быть национальной властью. Поэтому ни одна революция такого вида не может считаться завершенной, если она не утвердит во власти национальный политический режим. Пока самым решительным слоем, принявшим участие в революции, оказался чиновник, пролетарий умственного труда. Уж если кому действительно не было что терять, так это ему. Зато он надеялся приобрести благодаря своей энергии если и не весь мир, то по крайней мере одну шестую его часть.

Таким образом, налицо новые противоречия, которые на новом витке должны противопоставить эгоизму, космополитизму и алчности бюрократии энергию национальной революции — объединению интересов русской национальной экономики и русского национального общества. А каким способом и в каких формах произойдёт изгнание политических ничтожеств и интриганов из Кремля, со Старой площади и из “дома” на Краснопресненской набережной — не всё ли равно.

Лишь бы это произошло вовремя!

Это отрывок из:
Сергей Пыхтин РУССКИЕ РЕВОЛЮЦИИ В СУДЬБЕ ИМПЕРИИ
http://kolev3.narod.ru/Books/Imp/pich.htm

[Helga X.]

1 октября 1610 года, 400 лет назад с помощью четырёх бояр-изменников польские войска заняли Москву

4 ноября — День народного единства и воинской славы. Трудовой кодекс определил его нерабочим праздничным днём, в ряду с Рождеством Христовым, Днями Победы, России, Весны и труда, защитника Отечества. Из текста законов и кодексов, между тем, совершенно непонятно: какую «славную победу российских войск, которые сыграли решающую роль в истории России», 4 ноября мы празднуем? Из современной публицистики следует, что речь идёт о событиях 1612 года, Смутном времени, сражении между русским и польским войсками, которое якобы происходило в Москве и его предместьях. Однако военная история ничего не знает о победе русского оружия в день 4 ноября. Она была одержана в трёхдневном сражении с армией гетмана Ходкевича 22—24 августа (ст. ст.). Окружённые русским ополчением Кремль и Китай-город, где сидел польский гарнизон, не сдавались еще более двух месяцев — и открыли ворота перед угрозой голода лишь б ноября. О воинской славе, стало быть, говорить не приходится. К тому же отняли у врага то, что двумя годами ранее ему же передали без единого выстрела и военного сопротивления. Да и до народного единства 4 ноября было очень далеко. Сражения гражданской войны не утихали ещё несколько лет. Скорое освобождение Москвы от интервентов было его предпосылкой.

Зримое явление такого единства в ту эпоху произошло на Земском соборе 3 марта 1613 года, когда русским Государем был избран Михаил Фёдорович Романов. Именно это остановило разложение русского народа на враждующие региональные и этнические группы и восстановило его политическое единство.

В Православной Русской Церкви 4 ноября действительно праздник — Казанской иконы Божией Матери. Церковные календари при этом поясняют: «В память избавления Москвы и России от поляков в 1612 году». Нам надо помнить о драматической странице истории Государства Российского, чтобы учить и учиться на горьком опыте прошлого.

Вспомним не о том, как произошло избавление от поляков, что многократно и подробно описано, а о том, в силу каких обстоятельств они оказались хозяевами русской столицы. Конечно, история Москвы знает не одно военное нашествие. Война есть война. Тогда же произошло нечто небывалое. Столица была сдана польскому войску добровольно, когда польский король вёл войну с Россией, осаждая Смоленскую крепость.

Польша и Русь, ныне разные цивилизации, в начале XVII века ещё принадлежали к одному славянскому мiру, единому в истории, языке и культуре. Границы были условны. Москва могла присоединить к Русскому государству Речь Посполитую, но Краков с Вильной тоже были не прочь расширить своё государство за счёт Руси. Однако, в отличие от Польши, бывшей на излёте своего развития, свидетельством чему стал бунт Зербжидовского в 1606—1609 гг., Россию Царь Иван Грозный подготовил к новому взлёту — социальному, экономическому, культурному, религиозному. Только Смута спутала карты, обнаружив ахиллесову пяту русского народа.

Между тем в 10-миллионной Польше, население которой было вдвое больше, чем в России, оказалось множество охотников, готовых испытать судьбу в походе на Русь. Тем более что власть на Руси стала слабеть. Царя Бориса Годунова, соборно избранного, боярство так и не признало. Многие в нём видели не Царя, а удачливого выскочку. К политической неустойчивости прибавились природные катаклизмы. Три года подряд из-за ливней и ранних морозов был неурожай, вызвавший голод, подорвавший авторитет власти и разнуздавший страсти. Как раз в это время в Литве объявился считавшийся погибшим в младенчестве сын Царя Ивана Грозного Дмитрий, в действительности Григорий Отрепьев. Удачливый, умный, решительный, он, заручившись благословением Римского папы, с помощью польского короля и литовских магнатов, с небольшим войском пошёл добывать себе царский венец. Авантюра, в которой помогли ему запорожские и донские казаки, измена бояр, воевод и ратных людей, удалась. Борис внезапно умер, его 16-летнего сына Фёдора, ставшего Царём, и его мать Царицу Марию задушили.

С распростёртыми объятиями Русь приняла самозванца. Он был коронован в Успенском соборе Кремля. Дальше события развивались стремительно, превращая на глазах мощную европейскую державу в разрушенную и разграбленную мятежами, бунтами, интервенциями и самозванством страну. Армии внезапно возникали и столь же внезапно рассыпались. Процветало мародёрство. Все воевали между собой, предавая друг друга и тут же вновь сговариваясь. Города, каждый из которых представлял собой независимую, суверенную демократию, неоднократно присягали тому, кто казался сильнее, и тут же нарушали присягу, если менялись обстоятельства. И на фоне этого катастрофического хаоса внушали надежду на избавление от анархии только отчаянно защищавшиеся Троице-Сергиева Лавра, Смоленская крепость и Псков.

Польско-литовский сброд, переполнивший Москву с воцарением Лжедмитрия I, решил, что Россия — его добыча. Самозванец, тайный католик, демонстративно нарушал русские традиции. К тому же он взял в жёны католичку-польку — Марину, дочь сандомирского воеводы Мнишека, которую даже короновали. Самозванец погиб в мае 1606 года в результате заговора князей Шуйских. На третий день боярина Василий Ивановича Шуйского на Красной площади бояре провозгласили Царём, и 1 июня привели к венцу.

Разумеется, по тогдашним представлениям Шуйский был узурпатор, и все эти события раскололи страну. В начале июня Кремль объявил, что младенец Дмитрий всё-таки был убит в Угличе, причём по приказу Годунова. Это оправдывало свержение Самозванца, лишая его вдову статуса коронованной царицы (её сослали в Ярославль) и узаконило нового Царя. Но не для всех. Тут же объявился якобы спасшийся второй Лжедмитрий, явный мошенник. Юг страны восстал за «царя Дмитрия» — в Путивле во главе с князем Шаховским, в Чернигове — с князем Телятьевым. Главой восстания стал бывший холоп Иван Болотников, тоже тёмная личность. До октября 1607 года шли военные действия. Воевали хорошо вооружённые войска, насчитывавшие десятки тысяч воинов. Болотников осаждал Москву, но в его стане произошел раскол (ушли рязанцы Прокопия Ляпунова), он потерпел поражение под Тулой, его схватили, сослали в Каргополь и утопили.

Войска Лжедмитрия II весной 1608-го, пополненные казаками и литовцами, бежавшими из Польши, закрепились в подмосковном Тушине. Захват столицы не удался, но её только осадили, к новому Самозванцу перебежало много бояр, ему сдавались города Владимир, Кострома, Псков, Тверь, Ярославль. Чуть ли не полстраны! Его признала «царица» Марина и даже старая мать убиенного царевича Димитрия. В Тушине возникла своя «боярская дума» и свой «патриарх» — Тушинский вор назначил им митрополита Ростовского Филарета. Словом, в России заполыхала гражданская война.

Между тем власть «царя Василия» шаталась. Спасение виделось им в союзе со Швецией — противником Польши, которая воевала с ней с 1600 года. За помощь ей была уступлена Карела. Стокгольм предоставил 5-тысячный корпус. Русско-шведская армия очистила от «тушинцев» север и центр страны, Поволжье, зато у польского короля появился повод объявить войну России. Правда, поход, не принятый сеймом, оказался его частным предприятием. Королевская армия осадила осенью 1609 г. смоленскую крепость, отозвала поляков из войска Самозванца, и ему пришлось бежать, бросив «тушинскую столицу».

И тут на «царя Василия» обрушилось два несчастья. В апреле отравили его племянника — князя Скопина-Шуйского, талантливого 23-летнего полководца. В июне поляки у деревни Клуши-но под Вязьмой разгромили русских, шедших выручать Смоленск. Армии у Шуйского не стало: шведы ушли к Новгороду, нанятые конные крымчаки отступили в степь, отряды Самозванца заняли подмосковное Коломенское.

А что же москвичи? Мобилизуют силы для отпора? Душат крамолу? Нет. Они свергают 57-летнего «царя Василия», выдают его полякам. Он умер в 1612 году в замке под Варшавой. Власть перешла к боярской думе, где заправляли Гедиминовичи во главе с князем Мстиславским. Она же решила призвать на освободившийся трон королевича Владислава, сына польского короля. Главное условие их — чтобы он принял Православие. 17 августа боярская дума подписала соответствующий договор с гетманом Жолкевским и отправила к королю Сигизмунду, осаждавшему Смоленск, «великое посольство». Король подумал: почему бы ему самому не стать Царём Московским?

Между тем бояре решили впустить в Москву коронный польский гарнизон. Поляки якобы охраняли Москву и при этом штурмовали Смоленск, у стен которого русских послов Сигизмунд арестовал и отправил в Польшу.

Призывы и грамоты Патриарха Гермогена изгнать из страны латинян, рассылаемые по стране, пробудили народный гнев. Возникло первое земское ополчение во главе с Прокопием Ляпуновым, Иваном Заруцким и князем Дмитрием Трубецким. В марте 1611-го оно неудачно штурмовало Москву. В июне пал Смоленск, при осаде которого поляки потеряли 30 тыс. солдат. Ресурсы короля иссякли, и он вернулся в Польшу.

В июле шведы захватили Новгород. Но русское ополчение распалось. Казалось, смуте не будет конца. Однако уже в октябре нижегородец Кузьма Минин собирает второе ополчение. Хронология дальнейших событий и их результаты хорошо известны…

«Поляки в Москве» теперь не только исторический факт 400-летней давности, но и политическая метафора, уже не относящаяся к польской нации. «Поляки» оказываются в Москве, когда рушится русское народное единство и наступает хаос. В XVII веке он остановил развитие нашей страны на 100 лет…

Сергей Петрович ПЫХТИН

[Helga X.]

Сергей Пыхтин, Русская народная линия

31.05.2008

Государь Николай Павлович, Пушкин, митрополит Московский Филарет …

Русские Возрождение и Просвещение, вызревшее в правления Василия III и Ивана IV, должны были бы наступить в начале XVII века, создав из России-вотчины, формы, которая себя исчерпала, Россию-поместье. Но этого не произошло. Их отменили, с одной стороны, давно зревший кризис верхов, с другой — помутнение народного сознания, вызванное тремя неурожайными годами. Смута произвела опустошение. На восстановление страны ушло несколько десятилетий и, задержавшись на сто лет, «революция сверху» состоялась в правление Петра. Объективно надо было торопиться, потому что Европа ушла вперед. Царь перестраивал жизнь страны, не считаясь с привычками ни знати, ни народа. И преобразования, происходившие под пушечные канонады, превратили Россию в сильную державу. В конечном счёте, государю многое удалось, и даже больше, чем он полагал. Через шесть десятилетий ни одна пушка уже не смела выстрелить в Европе без согласия Петербурга. Таким образом, проект Петра был осуществлён.

Тогда же пришло время сделать следующий прорыв в будущее. Условия были созданы. И вновь внутренняя необходимость натолкнулось на внешнее препятствие — европейскую революцию 1789 года, по общему мнению — продукт французской философии. Более двух десятилетий Россия, которую французские революционеры провозгласили своим врагом, противостояла этой угрозе на полях сражений, победив её там, где она возникла, однако идеи «падшей цивилизации» проникли в русское общество.

Бывшее главной опорой петровских преобразований, дворянство оказалось нестойким перед соблазнами европейской диалектики. С чем не справились маршалы Наполеона, одолели за письменными столами мыслители Англии и Германии. Книга, журнал или газета — тоже поле боя и «ничто не устоит перед силой типографского станка». Тогда эпоху масштабного движения вперед, что было свойственно веку Петра, сменила утроенная осторожность. После военного мятежа столичной гвардии и Черниговского полка, расквартированного под Киевом (декабрь 1825 — январь 1826), начать реформы, уже созревшие, оказалось несвоевременно. Затем неблагоприятные события последовали одно за другим.

В июле 1826 г. войска Персии, её подталкивала британская дипломатия, вторглись в пределы Российской империи. Однако разбитые в нескольких сражениях, персы подписывают 10 февраля 1828 г. Туркманчайский договор, и Россия приобретает Северную Армению. В 1821 г. против турецкого господства восстают греки. Турки свирепствуют, но не могут их подавить, и в дело, защищая христиан, вмешиваются Россия, Британия и Франция. 8 октября 1827 г. союзный флот истребляет турецкие корабли в Наварринской бухте Мореи, после чего султан в декабре объявил России джихад. Боевые действия идут на балканском и кавказском театре. Османы терпят поражения, русская армия в одном переходе от Стамбула, и Турция прекращает войну[1]. В Адрианополе 2 сентября 1829 г. заключается договор о мире. Россия укрепила свое положение в Закавказье, присоединив черноморское побережье, и установила протекторат над дунайскими княжествами. Балканы получают автономию, греки — независимость.

Но в 1829 г. пришла холера. Сначала в Оренбургский край, в 1830 г. она уже в 31 губернии и затем проникает в Европу. Вводится полицейский карантин [2]. Заболевает до 100 тыс. человек, половину которых не удаётся спасти[3]. В Москве, в столице, в Севастополе, в военных поселения под Новгородом волнения. Их приходится усмирять где силой, где увещеванием. В Петербурге, затем в Москве царь это делает сам, что митрополит московский Филарет называет подвигом. Известно, беда не приходит одна.

В июле 1830 г. Париж свергает Бурбонов и на троне Франции Луи-Филипп, король-банкир, пародия на монархию[4]. В августе восстание в Брюсселе, и Бельгия отпадает от Нидерландов[5]. В декабре мятеж в Царстве Польском. Сейм детронизирует Николая и провозглашает Польскую республику в границах 1772 г. Мятежников до 140 тысяч при 160 орудиях и они пытаются даже наступать. У русских 180 тыс. и 664 орудия. В нескольких сражениях они побеждают, в сентябре 1831 г. освобождают Варшаву и мятеж подавлен[6].

Недоумение европейцев, напуганных в 1814 г. появлением в Париже русского царя во главе «казаков и калмыков», оборачивается стойкой русофобией, особенно у либералов и коммунистов. Европа на польской стороне. Страх, ненависть и предвзятость видят в России врага. Польский бунт пробуждает эти чувства и, распаляемые с годами философами, идеологами, публицистами и политиками, они приобретают затем всё более резкие формы.

Революционная опасность на время сближает монархов России, Австрии и Пруссии. Николай в Берлине и Вене договаривается о совместных действиях против неё «совокупными силами». Для царя очевидно: «всеобщая революция, … постепенно и скоро, чем думают, угрожает нам самим», она «на пороге России». «Но клянусь, она не проникнет в неё, пока во мне сохранится дыхание жизни». Позже будет восстановлен военный и политический Священный Союз. Ненадолго, но всё же. Тогда же Лондон создаёт другой, враждебный блок — Британии, Франции, Испании и Португалии. Однако в Испании гражданская война, она продолжится несколько десятилетий, на Британских островах борьба за экономические и политические реформы, во Франции бунты рабочих, их усмиряют войска.

В 1833 г. Николаю удаётся невозможное — союз с Турцией. Её сотрясает мятеж в Египте, войска которого, заняв Судан, Аравию, Палестину, Крит и Сирию, наступают через Малую Азию на Стамбул. Франция и Британия медлят. От безвыходности султан просит помощи у Николая. Три русских эскадры в феврале и марте входят в проливы, высаживая 14-тысячный десант. Осторожный египетский хедив, родом албанец, принуждён отступить. 26 июня Петербург и Стамбул заключают Ункиар-Искелессийский договор сроком на восемь лет[7].

Эти успехи Николая, конечно, не прибавляют друзей, даже наоборот, зато, если пренебречь враждой разбойничьих племён Кавказа[8], военное усмирение которых заняло десятилетия, они обеспечили России длительное внутреннее спокойствие[9].

Между тем через 15 лет после падения Наполеона в мире складывается новый баланс производительных сил. Технические усовершенствования и промышленный переворот на порядок увеличивают мощь Британии и в 30-е годы она — индустриальная держава и владычица морей[10]. Растёт промышленность Франции и Пруссии, когда как Россия очевидно начинает отставать[11]. Прошло то время, когда она была на равных с Европой. Все понимают, что надо действовать, менять общественный строй, решить крестьянский вопрос, расширять образование, развивать промышленность. Первые Выставки русской мануфактурной промышленности, организованные в 1829, 1831 и 1833 гг., их посетил царь, показали, насколько она неразвита и отстаёт от европейской. Конечно, с опозданием, но усовершенствуется техника, труд машинизируется, мануфактуры сменяют предприятия. В хлопчатобумажной промышленности появилось веретено, в металлургии прокатный стан. Развиваются транспорт, машиностроение, пароходство. Однако проблема в темпах, которые надо умножить в разы. И как можно скорее.

У России в это время лишь 7 тыс. предприятий и 350 тыс. работников. Более 92% населения — крестьяне, чья производительность удручающе низка. Причины в объективных условиях — географических, климатических, почвенных. Основное средство сельского труда — конь и соха. Движители — мускульная сила, ветер да вода. В итоге урожайность в разы и даже на порядок ниже, чем в Англии, Германии или Франции[12]. Одним земледелием в России не проживешь. Поэтому русский крестьянин еще и ремесленник. Половину года он на отхожих промыслах. Бедность деревни не обогащает и дворянство, оно мельчает и нищает[13]. Всё ещё господствует натуральная форма хозяйствования. Товарообмен при 7% населения городов невелик, как и внешнеторговый оборот[14]. От предыдущих эпох сохранялось крепостное состояние почти 25 млн. крестьян. Последнее при вольности дворянства признавалось злом уже при Екатерине II, а для Николая было очевидно, что «крепостное право — причина, что у нас нет торговли и промышленности». Однако временные меры Петра, придавшего крепостному состоянию крайние формы, не решались отменить, даже когда поводы для их введения отпали навсегда[15].

При внешне «значительном положении России» не покидает тревога за русское будущее. 1825 год многим раскрыл глаза — оказалось, масонство, оппозиционность, космополитизм, презрение ко всему русскому пропитали дворян, «лиц свободных профессий». «Озлобленные люди, стоящие в оппозиции не к правительству, а к России». Надо действовать, но правительство, не чувствуя твердой опоры в обществе, медлило, принимая охранительные меры и выискивая крамолу. Оснований для этого было более чем достаточно. В 1833 г. Пушкин с горечью писал: «Ныне нет в Москве мнения народного; ныне бедствия или слава отечества не отзываются в этом сердце России. Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского восстания; гадко было видеть бездушных читателей французских газет, улыбавшихся при вести о наших неудачах».

Источник опасности видится в Европе, пытавшейся ещё совсем недавно, во главе с Францией, покорить Россию силой оружия. Предотвращать новые столкновения держав могло согласие монархов, отсюда ставка Александра и Николая на Священный Союз. Однако то была полумера. В ведущих государствах Европы стремительно развивались промышленность, пути сообщения, техника. Безнадёжно отставшие в этом Азия и Африка колонизировали европейцы, прежде всего англичане, превратившие их в объект нещадной эксплуатации. Росли экономика и территория Североамериканских Штатов[16], и «наиболее мыслящие» европейцы уже тогда предвидели им и России будущее непримиримое соперничество. Только опередив Европу в своей экономическом и военном «могуществе», Россия могла обеспечить свою безопасность[17]. Потому что ни «огромность», ни «закрытость» не могли быть её гарантией, что десятью годами позже было доказано в Китае, разбитом в опиумных войнах, и через два десятилетия в Японии, которую устрашили 250 орудий паровой эскадры коммодора Перри.

Однако очевидно и то, что умножение могущества такого государства, как Российская империя, требует долгих, сосредоточенных усилий всех сословий, концентрации ресурсов и финансов, централизации власти. Экономическое, социальное, военное и политическое устройство страны, опираясь на традицию, ничего не имеет общего с Европой, где с прошлым расстаются «смеясь и танцуя». В России особые «способ производства» и форма правления, и её жизнь не мерится «общим аршином», чего никак не желает знать «просвещённое» общество, грезя равенством, парламентаризмом, свободой. Хотя русская «свобода от» совсем не сопряжена с европейской «свободой для» Согласно митрополиту Филарету (Дроздову), первоиерарху Русской церкви, самому знаменитому её архиерею, «истинная свобода есть деятельная способность человека… избирать лучшее при свете истины Божией и приводить оное в действие при помощи благодатной силы Божией (…) Возлюби свободу Христианскую — свободу от греха, от страсти, от порока, свободу охотно повиноваться закону и власти и делать добро Господа ради, по вере и любви к Нему». В метафизическом смысле свобода по-русски — вочеловечивание, по-европейски — расчеловечивание.

Одним из первых, кто в XIX веке понял, насколько «запад» нам чужд и враждебен, был Пушкин. «Монгольское нашествие» разъединило Европу и Россию, оставив русских христианами, сделало их «совершенно чуждыми христианскому миру» и предопределило её «особое предназначение». Нисколько не заблуждался он и о САСШ, увидев в демократии «сего нового народа» «отвратительный цинизм», «жестокие предрассудки», «нестерпимое тиранство» и другие неприемлемые качества, которыми уже увлекалась, и надолго, «прогрессивная» Европа. Для проницательных русских уже тогда была понятна духовная драма европейских народов — утрата христианских идеалов и культ эгоизма и потребительства, для удовлетворения которых годятся любые средства. Естественный вывод — с такой Европой России не по пути, за которым стоят уваровская триада, пушкинское творчество, филаретовские искания, определившие и доказавшие именно иное её предназначение[18]. Идеализм против прагматизма, щедрость против стяжательства, вера против безбожия, милосердие против беспощадности, идеалы против интересов, икона вместо картины, Авель против Каина. Сословный мир в России против классовой войны в Европе. Для Пушкина уже очевидны некоторые политические истины, до которых так и не дотянулись «наши мудрецы». Что «особенную физиономию» народу дают «климат, образ правления и вера», что бытие России требует другой мысли, другой формулы, чем мысль и формула Запада.

В 30-е годы в России всё готово к тому, чтобы совершить такой же прорыв в будущее, какой был исполнен ею в правление Петра. Успеть сделать за десять лет то, что Европа проделала за пятьдесят, чтобы враги России не вознамерились вновь её смять. Не случайно Пушкин желал увидеть в Николае продолжателя Петровских свершений[19]. Ведь «Петр не успел довершить многое, начатое им, он умер во всей силе творческой своей деятельности, ещё только в пол-ножны вложив победительный свой меч». А тут меч опять вынут, победив персов, турок, поляков. Когда, как ни теперь приступить к внутренним усовершенствованиям? В важнейшем поэтическом обращении Пушкина к царю 1826 года, после разговора в Николаевском дворце Московского Кремля, и, конечно же, о судьбе империи, главное — во всём быть подобным пращуру, а потому неутомимым, твёрдым, незлобным и смелым, и — сеять просвещение. По сути — если и не программа, то её наброски. Великие поэты не могу не быть политиками с определенными взглядами и даже программами.

Поэт и царь задолго до 1833 года — политические единомышленники, между ними нет разногласий. Как и государь, Пушкин монархист, православный консерватор[20], аристократ во всём и империалист в политике. Что для него свято? Личные права и духовная независимость, честь и семья, патриотизм и уважение к прошлому, благо общества и прочность государства. Понятия, которые многим уже не самоочевидны, а потому их должно сделать предметом воспитания, преподавания, образования, чтобы они стали сущностью русского мировоззрения, смыслом русской жизни. Для России — цивилизации слова — всякому действию предшествует теория, логика и образ, — в проповеди, в государственном акте, в литературном труде. Руки делают хорошо то, в чём уверена голова.

Первый инженер на троне («мы — инженеры»), в юности увлечённый физикой и точными науками[21], до воцарения генерал-инспектор инженерной части, Николай мыслил стратегически. Уже в 1826 г. он поручает Болугьянскому и Сперанскому, выдающимся юристам, систематизацию законов. К январю 1833 г. работа исполнена. Издаются 45 томов собрания законов и 15 томов свода законов. В своде более 40 тыс. статей. Создана кодификация, превосходящая римскую правовую систему. При наличии воли государя законы могут обеспечить порядок, дисциплину и послушание. Но этого недостаточно.

Для воодушевления и духовной твёрдости нации, которой предстоит совершить подвиг, помимо военного вождя необходимы проповедник и пророк. Таким пророком в царствование Николая был Пушкин, а проповедником митрополит Филарет. Это время, когда философия ещё часть богословия, а идеология — литературы. Вот почему значение Филарета в русском православии было сродни миссии Пушкина в русской культуре. Святитель учил «зачем жить» и «как жить», а поэт, создавая художественные образы, объяснял «каким быть». Если Филарет — это Россия, выраженная в вере, то Пушкин — Россия, выраженная в слове. Результат их деятельности, получи они поддержку во власти, — русский национальный характер.

Для XIX века Филарет — «российский Златоуст», «отец русского богословия». Его, пастырские наставления, речи, проповеди, которые он всегда заранее писал, вызывали восторг. Их стремились услышать, переписывали, выучивали наизусть. Он педагог, ученый-богослов, писатель. В нём удивительно соединялись простота и величие, смирение и твердость, трудолюбие и убежденность в своем высоком служении. Важный штрих: купечество, а это тогда более миллиона человек, «чтило его как святого».

Подвижник православной государственности, он был за самостоятельную и сильную церковь, подчеркивая: «мы живем в Церкви воинствующей». Согласно Филарету, законность своей власти государь получает от церковного помазания, то есть в Церкви и через Церковь. Помазуется государь, не государство, стало быть органы власти не имеют юрисдикции в церковных делах. Конечно, и речи нет об отделения Церкви от государства, ибо это было бы отделением народа от православной веры и власти от нравственности и морали.

Некоторые мысли Пушкина и Филарета совпадали чуть ли не буквально. Пушкин: «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений», «устойчивость — первое условие общественного блага». Филарет: «было бы осторожно как можно менее колебать, что стоит, чтобы перестроение не превратить в разрушение». Оба слишком хорошо знали скудоумие и свирепость бюрократии и беспощадность и бессмысленность народного бунта.

В 1833 году Пушкин — центральная фигура в русской культуре — он уже глубокий и самостоятельный политический мыслитель, вполне подготовленный для государственной деятельности. С ноября 1831 он опять принят в Коллегию иностранных дел, с января 1832 — член Императорской Российской Академии[22]. Готовность продолжить дело покойного Карамзина? Знание Истории создаёт политиков, и Пушкин очевидно желает изменить поприще. Семилетняя работа над «Евгением Онегиным» завершена, и в 1833 Смирдин печатает роман первым цельным изданием. Первая художественная «энциклопедия русской жизни».

Мысли Пушкина — художника и историка — лишь о России, о роковых, парадоксальных моментах прошлого, но в них очевидная тревога за её будущее. Годунов и Самозванец. Измена боярства и безмолвие народа. Пугачевское восстание и дворянский разбой. Бунт простолюдинов и мятеж дворян. Дубровский и Пугачев. Барство и рабство. И единственно возможная альтернатива времени смуты и безвременью, правлению подлых выскочек и высокомерных фаворитов — новый Петр. В этом Николай заодно с поэтом: он тоже за продолжение его «дела».

Что в русских условиях способно противостоять «демократии, якобинскому радикализму, цезаристскому деспотизму»? «Монархия, сословное государство, свобода, консерватизм». Теперь все произведения Пушкина — об этом. Один из современников передает, что он имел тогда озабоченный, угнетенный вид и на вопрос о причинах отвечал: «Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году?».

Словом, царь, писатель и пастырь, отличаясь в частностях, придерживались единого взгляда на порядок вещей. Каждый предчувствовал наступление на Россию значительных событий. Европа — недружественна и враждебна. К тому же намного опережает Россию в своём промышленном, стало быть, и военном отношении. И нестроение внутри — поколеблено сознание общества — «либеральным бредом», коммунизмом и атеизмом. Есть ли время для осторожно, медленного, последовательного реформирования, когда необходимы быстрые перемены, чтобы отвести беду, которая носится в воздухе? Если «буря может разразиться», то к ней необходимо готовиться[23]. Иначе говоря — требуется опять мобилизовать все силы страны.

Какие радикальные изменения мог бы совершить Николай? Известно — из дюжины решений, принимаемых добросовестной властью, одиннадцать предопределены. Главная задача была очевидна: развить производительные силы, дать простор народной предприимчивости и трудолюбию. Противопоставить британской «мастерской мира» русскую «фабрику-государство». Мир, в котором господствует не слепая рыночная стихия с её «невидимой рукой», а кооперация и организация. То, что всегда обеспечивало русским преимущество и победы.

Не перечисляя всего, укажем главное. Реорганизация крестьянства, упразднение крепостного состояния. Но возможно ли это сделать «без потрясения государства»? Наверное «да». Даровать всем крестьянам статус «государственных», с общинным самоуправлением, при отмене помещичьего землевладения и введения аграрной кооперации, что улучшило бы качество земледелия и увеличило его продуктивность. Такому крестьянству было бы по силам давать в казну более 500 млн. налогов в год, если не больше. Затем — создать казённые предприятия, предназначенные, прежде всего, для железнодорожного строительство, производства машин, паровых двигателей, пароходов — итог многих технических изобретений. Одновременно учредить купеческие сообщества, чтобы сконцентрировать торговый капитал. Реорганизовать дворянство: зачислить его на государственную службу и отменить разлагающую «вольность», которую, по Пушкину, должно стыдиться[24]. В результате — подлинная революция социальных отношений, но консервативная, развивающая традицию, а не ломающая её[25]. Её следствием были бы смена экономического уклада, превращение страны в большую стройку и единую фабрику и — столь необходимое увеличение доли городского населения к середине XIX в. с 6 до 15-20%. Само собой — обязательное народное просвещение. Грамотность, образованность и культура — три его составные части. И всё это в силу высочайших предначертаний, наподобие того, как действовал Пётр, или как волей царя возникла «чугунка» от Петербурга до Москвы.

Могло ли все это произойти? Положительный ответ дают современные методы моделирования. Осуществление тогда энергичных консервативных реформ через 20 лет делали бы нападение Британии и Франции на Россию и вообще Восточную войну маловероятными. Если бы Николаевскую железную дорогу успели проложить от Москвы до Новороссии, то десант союзников в Крыму был бы невозможен.

Еще надо иметь в виду, что «русский человек — это православный человек», и любое начинание в России утвердится, если будет поддержано авторитетом и благословением Церкви. Стало быть, социальные и экономические изменения могли состояться вместе с церковной реформой, при самостоятельности Церкви, иначе говоря, при восстановлении патриаршества, что соответствовало, надо думать, мыслям и чаяниям Филарета[26].

Почему же столь очевидные и необходимые решения так и не состоялись? Отчасти из-за личных качествах главных наших героев. Известно, что Пушкин был обидчив и болезненно самолюбив, Николай горяч, Филарет замкнут. Долг перед отечеством их сближал, недостатки характеров разделяли. Но в этом ли дело? Кто бы возражал против «роли личности в истории». Без них нет истории. Но на его арене возникло «лицо», которого ещё не было. Между тем именно ему, набирающему вес, здесь принадлежит определяющая роль. Речь идёт о чиновничестве. После мятежа 1825 г. царь не мог не сомневаться в надёжности дворян. Еще раньше — при Петре и Екатерине — произошло нарушение «симфонии» между троном и духовенством. Через кого властвовать? Под рукой — чиновники. Якобы дисциплинированные и исполнительные. Между тем в таком заключении и крылась капитальная ошибка.

Первые годы Николаевского правления доказали, что бунт 1825 года — эксцесс. Армия верна царю и Отечеству, офицеры мужественны, генералы решительны и умеют громить врага. За семь лет — четыре победных и «благодетельных» военных кампании. Претензии к духовенству — несостоятельные, высокомерные и злобные выдумки. Да, священное сословие в тяжелом положении. Его душит и унижает бедность и невежество, возбуждающее «в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии». Но без религиозного чувства, воспитываемого духовенством, чьё влияние «благотворно», не может быть «ни философии, ни поэзии, ни нравственности». Либерализм — беспочвенные мечтания столичных франтов, а не укоренённое дворянское мировоззрение. Наоборот, именно дворянство — могучий источник общественного роста и резерв революционного развития страны. Наступившему тогда же «золотому веку» русской культуры Россия обязана тоже ему. Не случайны поэтому мысли Пушкина о значении для России этого сословия как твердыни, ограждающей начала духовной независимости в государственно-общественной жизни, его критика утратившей своё первоначальное значение «табели о рангах», сохранение которой механически разбавляло сословие потомственного дворянство циничными и равнодушными карьеристами.

Но Николай так и не смог изжить мучившие его сомнения. Зная, что надо действовать, он не решился круто изменить курс русской государственности. Ему мешали и личные качества, и внешние препятствия. Наверное, как и Пушкина, его преследовала память о пяти повешенных. Он не решился рисковать. А как, не рискуя, осуществлять «революции сверху»? Он предпочёл повиновение [27]. Отсюда ставка на чиновничество, которое, казалось, могло заменить и дворянство и духовенство, что предопределило закат династии и разложение власти.

При Николае чиновников — немного. На страну в 60 миллионов всего 50 тысяч. У Бенкендорфа в подчинение на всю Россию 600 сотрудников. Зато они сплочены и рок событий превращает их в бюрократию. Кто эти «вы», которые «жадною толпой стоят у трона»? Дворяне? Аристократы? Полководцы? Нет. Выскочки «из холопов», сановные столоначальники. Правящая каста в ливреях, мундирах и сюртуках. Пушкину очевидно, кто окружает трон: «свинство». У молодого Лермонтова к нему ненависть. Именно оно изолировало государя от «умнейшего человека России», называя Пушкина «демагогическим писателем», от «мудрого Филарета», от генерала Ермолова (за ними негласно присматривает полиция), и не только от них.

Почему 1833 год? Потому что именно здесь историческая развилка. Создан Свод законов империи. Но сохранён Духовный регламент. И подчинённое положение церкви и духовенства закреплено на долгие десятилетия. Филарет никогда больше не посетит заседание Синода. Пушкин получит чин титулярного советника, затем звание камер-юнкера. От него откупятся изданием «Пугачевского бунта» за казённый счёт. Но его надежды занять при государе место Карамзина развеются в прах. И на следующий год он будет другим, прося отставку. «Пылкого, вдохновенного Пушкина уже не было. Какая-то грусть лежала на его лице».

Пройдёт десять лет, и Тютчев в отчаянии скажет: «Почему имеет место такая нелепость? Почему эти жалкие посредственности, самые худшие, самые отсталые из всего класса ученики, эти люди, стоящие настолько ниже нашего собственного, … находятся и удерживаются во главе страны, а обстоятельства таковы, что нет у нас достаточно сил, чтобы их прогнать? Это страшная проблема, и разрешение её, истинное и в полной мере разумное, боюсь, находится вне наших самых пространных наблюдений».

Так и не решившись на масштабные изменения социально-экономического строя в период краткого 15-летнего затишья, правительство Николая в дальнейшем уже мало что могло сделать. Оно лишь реагировало на события, не имея возможности их опережать. Как говорили современники, «стремилось к прогрессу в мелочах». Из удачных административных мер, помимо кодификации законов, стоит назвать усовершенствование быта государственных крестьян (16 млн. чел) и реорганизацию финансов (1837-42 гг.). В 1848-49 гг. Николай подавил венгерское восстание, исключив создание возле русских границ революционного очага. Но это не могло предотвратить Восточной войны, переросшей из русско-турецкого конфликта 1853 г. На стороне турок были Франция, Британия и Сардиния при недружественном нейтралитете к России Австрии и Пруссии. Европа вновь сплотилась против ненавистного ей русского колосса. И хотя ещё одну европейскую агрессию Россия отбила, но её авторитет был поколеблен. Даже поляки еще раз восстали в 1863 г. и были ещё раз биты. Не достигли цели и «великие реформы» Александра II, они лишь умножили проблемы, которые накапливались несмотря на старания их разрешить. Победа над Турцией в войне 1877 г. дала Балканам свободу, турецким армянам облегчение участи, но унизило Россию на Берлинском конгрессе, доказавшем, что, кроме армии и флота, ей не на что рассчитывать. Ничего не помогло предотвратить тягчайших испытаний страны, даже беспрецедентный экономический рост в царствование Александра III и Николая II. «Разруха в головах» оказалась сильнее «благополучия на столах». Реформы были-таки осуществлены, опять опоздав на сто лет, но уже вслед за грандиозными событиями 1914-1922 годов, в совершенно других, остро-противоречивых условиях. Тем не менее, это обеспечило России могущество сверхдержавы, которая выдерживала все перипетии 40-летней «холодной войны». Затем произошло невероятное — повторение ситуации начала XVII века. Наличие предпосылок к новому историческому циклу, обещавшему ещё более значительное возвышение страны, и её низвержение в смуту, начавшуюся в 1989 году.

Один из методов постижения прошлого — сослагательное наклонение историологии. Чтобы народ и умные правители могли учиться на ошибках предков и делать правильные выводы.

Статья была подготовлена для ежегодника «Традиции и современность» издательства «КЛИОНИЯ» за 2008 год.

СНОСКИ:
1. С мая по октябрь 1828 г. Николай на балканском фронте; Пушкин с мая по август 1829 г. на Кавказе, где посещает действующую армию, участвуя в перестрелке с турками и рискуя жизнью.
2. Карантин задерживает Пушкина в имении Болдино, где за три месяца он создаёт множество произведений.
3. От холеры тогда умерли в России вел. кн. Константин, фельдмаршал Дибич, профессоры Щеглов и Мудров, в Германии философ Гегель, генерал Клаузевиц.
4. Из-за падения Бурбонов француз-роялист д.Антес, имея при себе рекомендательное письмо принца Вильгельма Прусского, оказался в России, подружившись в дороге с нидерландским послом Геккерном. Они прибыли в Петербург 11 сентября 1833 г. Через 3,5 года д.Антес, уже кавалергард, смертельно ранил Пушкина на дуэли.
5. Супруга нидерландского короля — родная сестра русского царя. Франция и Британия силой принуждают Нидерланды, союзника России, признать бельгийский суверенитет.
6. Несколько позже у Николая возникла идея обменять земли Русской Польши западнее Вислы на часть Волыни, заселенной русскими. Однако король Пруссии и император Австрии уклонились от её обсуждения.
7. Согласно договору Порта вступила в оборонительный и наступательный союз с Россией, отказалась заключать новые договоры с другими державами без согласия царя и подтвердила прежние русско-турецкие договоры. В секретной статье она обязалась «в пользу императорского российского двора закрыть Дарданельский пролив, то есть не дозволять никаким иностранным военным кораблям входить в оный под каким бы то ни было предлогом». У Маркса, он был рупором Дизраэли, читаем: «Варвар с берегов хладной Невы держал в своих цепких объятиях пышную Византию и залитые солнцем берега Босфора. Самозванный наследник греческих императоров владел теперь — хотя и временно — восточным Римом».
8. Горцев провоцировала Британия. В 1836—1837 гг. разразился скандал из-за арестованной у кавказских берегов английской шхуны «Виксен» с грузом оружия.
9. В 1830 году Николай написал в «Ma confession»: «Россия – держава могущественная и счастливая сама по себе; она никогда не должна быть угрозой ни для других соседних государств, ни для Европы».
10. В последнюю треть XVIII в. изобретена прядильная машина, ткацкий станок повысил производительность труда в 40 раз, создан паровой двигатель, открыт способы выплавки чугуна и его переплавки в железо на каменном угле, производительность выросла в 5 раз, изобретены металлорежущие станки, после 1807 г. строят пароходы, в 1825 г. пущена первая железная дорога. Себестоимость хлопчатобумажной пряжи упала в 12 раз. В сельском хозяйстве в 30-е годы занято не более 50% населения. Тогда же у Британии половина морского торгового флота и треть мировой торговли. Снижается цена английских товаров, произведенных машинами. Фунт бумажной пряжи, в 1788 г. стоивший 35 шиллингов, к 1833 г. продавался за 3. Её городское население — почти 85%.
11. По сравнению с Россией Британия тогда добывает в 800 раз больше угля, САСШ в 15 раз больше нефти. Механических веретён в России в 15 раз меньше, чем в Англии. В 1800 г. Британия и Россия производили равное количество чугуна, через 50 лет Россия удвоила его производство, а Британия увеличила в 20 раз. В 1837 г. Россия производила 1.6 млн. т чугуна и 0,94 млн. т. железа. С 1811 по 1831 г. потребление хлопка британскими текстильщиками утроилось, производство металла выросло с 250 до 680 тыс. т. В 1830 г. было 60 тыс. механических ткацких станков и 240 тыс. ручных. Ежегодное потребление железа на человека в России составляло 6 фунтов, в Пруссии и Франции — 30, в Бельгии — 1 пуд, в Англии — 3 пуда.
12. Подробные сведения на этот счет см. Л.В. Милов. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. Любое издание.
13. Задолженность помещиков за годы правления Николая выросла в 4 раза и достигла 425 млн. руб. В 1833 году ими было заложено 43.2% ревизских душ.
14. Оборот внутренней торговли в 30-е годы 900 млн руб.. В 1825 г. из России вывезено товаров на 64, а привезено — на 51 млн. руб. сер.; в 1850 г. вывезено на 98, а привезено — на 94 млн. руб. сер.
15. Уместно упомянуть ещё одно такое временное петровское решение, которое можно было бы пересмотреть тогда же — о переносе столицы в Санкт-Петербург. Делая столицу на берегах Балтики, Пётр делал невозможным их захват шведами. В начале XIX века эта угроза исчезла навсегда.
16. За первую половину XIX в. производство чугуна выросло в САСШ в 12 раз, добыча угля — в несколько тысяч раз.
17. В это время население России 57 млн., Франции — 33, Британии — 16, Австрии -30, Турции — около 20 млн. Германия и Италия до 1871 года не государства, а географические понятия.
18. В разговоре с архимандритом Антонием Филарет позднее заметит, что в будущем видит «ужасную бурю, которая идет к нам с Запада».
19. Смирнова-Россет приводит следующие слова Пушкина: «Я утверждаю, что Пётр был архирусским человеком, несмотря на то, что сбрил себе бороду и надел голландское платье».
20. Увлекавшийся в юности атеизмом, в 1830 г. Пушкин называет его «отвратительным» и «отвергаемым человеком»; он пишет: «не допускать существования Божества значит быть нелепее народностей, думающих по крайней мере, что мир покоится на носороге».
21. Поэт и царь чуть было не стали учиться вместе в Лицее и могли быть товарищами; младших братьев Александр I хотел воспитывать в нём, но потом от этого отказался. Примечательна мысль В.В. Розанова: «Император Николай – Пушкин по ясности души на престоле, но только без его воображения и, следовательно, гениальности».
22. Жалование Пушкина составляет 5 тыс. руб. в год, д.Антеса — в два раза больше. Преимущество военной службы перед гражданской очевидно.
23. Призвание Николая состояло в том, чтобы «задержать всеобщее разложение» (К.Н. Леонтьев).
24. Всех дворян тогда не более 350 тыс., мужчин половина, взрослых ещё меньше — совсем немного для управления Российской империей. Польской шляхты столько же, но она не в счёт, её мысли и действия во вред России.
25. Все Романовы — революционеры и уравнители», сказал Пушкин вел. кн. Михаилу Павловичу.
26. Решительная политика царской власти при Иване IV и Алексее Михайловиче вызывали серьезное разномыслие между царями и патриархами. За синодальным управлением Церкви, введённым Петром, стоит желание предотвратить подобный конфликт. Но в XIX столетии эта форма, противоречащая традиции, себя изжила.
27. Должно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе (слова Николая министру Уварову). Но тот же Филарет, словно возражая государю, писал: богословие рассуждает.

[Helga X.]

Андрей Савельев

2005 во время голодовки в Думе. Сергей Петрович Пыхтин пришел поддержать и согласовать план работы.

[Автор]

Сообщения