Главная Форумы Русская нация Русская идентичность — культура Братья Стругацкие как основоположники российского социального расизма

Просмотр 10 сообщений - с 1 по 10 (из 12 всего)
  • Автор
    Сообщения
  • #3031384
    дядя Андрей
    Участник
    Евгений Верещагин

    Братья Стругацкие как основоположники российского социального расизма

    Истоки деления на «правильных» и «неправильных» людей современной либеральной интеллигенции

    null

    Как-то сошлось в одну точку. Сначала теледискуссия о признании жителей Патриарших прудов «одним кругом», во всех отношениях превосходящим обитателей Бирюлева. Затем буквально сразу — интервью Ирины Прохоровой «Медузе» с вынесенным в заголовок фактическим манифестом «Мы не маргиналы. Мы авангард общества». А как фон — бесчисленные высказывания про «светлые лица» «хороших людей» интеллектуальной элиты, обреченной на противостояние «вате» во имя возвращения в мировую цивилизацию. Про те 14 процентов «антипутинской России».

    Итак, они отделяют себя от остальных. И считают себя меньшинством, которому дано право вести большинство.

    Кто же внушил им эту самодовольную уверенность, что они лучшие и только они знают единственно правильную дорогу? Что граница между ними и остальными пролегает чуть ли не на генетическом уровне (см., например, мнение Л. Улицкой о россиянах как «грязных больных дикарях»)?

    В список писателей-классиков, на трудах которых воспитывались наши сегодняшние «рукопожатные», обязательно входят братья Стругацкие. Собственно, их произведения до сих пор и по-прежнему любимы миллионами (в их число входит и автор, впервые прочитавший «Понедельник начинается в субботу» в девять лет и с тех пор «заболевший» Стругацкими). Но для «лучших людей» повести и романы Аркадия и Бориса Натановичей совершенно явственно служит источником если не мировоззрения, то уж точно мироощущения. И только прочтя фразу Ирины Прохоровой, я неожиданно для себя осознал, какого именно.

    Одной из магистральных идей братьев Стругацких, проводимых ими в самых разных своих произведениях, стала мысль о необходимости или неизбежности сегрегации человеческого общества. Да, именно так.

    Давайте вспомним: в «Гадких лебедях» дети неведомой силой отделяются от взрослых как от бесполезного и даже вредного окружения и воспитываются на неразъясненных, но очевидно правильных принципах.

    В «Обитаемом острове» симпатия и поддержка героя и авторов на стороне «выродков» — как правило (за редким исключением), людей интеллигентных и однозначно настроенных против тоталитарной власти. Их меньшинство, но вся надежда только на них, поскольку остальные ежедневно и ежечасно оболваниваются незаметной пропагандой.

    «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер» посвящены проблеме сознательной селекции человечества на обычных людей и сверхчеловеков (люденов). Селекция опять-таки ведется неведомыми (неземными) силами в неясных целях, но даже «чекист», то есть комконовец-2 Максим Каммерер признает неизбежность разделения человечества и надеется на то, что людены не забудут родную Землю в случае беды.

    В свою очередь и тайные прогрессоры, и арканарские книгочеи в «Трудно быть богом» являются частью средневекового общества, но отделены от него своими целями, задачами и возможностями. Им и только им авторы отводят роль проводников в будущее.

    Да и в «Хищных вещах века» главный герой, выполняя свое тайное задание, тоже пропитан чувством пусть и коммунистического (был у Стругацких такой период), но превосходства над заскорузлыми мещанами-обывателями. И в самой любимой, наверняка, всеми сказке «Понедельник начинается в субботу» маги отделены от других людей своими невероятными знаниями и основанными на них возможностями. И даже Малыш из одноименной повести, будучи единственным в своем роде представителем рода человеческого, воспитанным инопланетянами, наделен сверхчеловеческими способностями.

    Словом, если убрать за скобки благородные намерения героев, с которыми, по всей видимости, нравится себя ассоциировать не только читателям, но и авторам, то получается интересная картина: человеческое общество необходимо и неизбежно делится на две неравные части: управляемую массу («жрущая и размножающаяся протоплазма», по заключению дона Руматы) и микроскопическую долю благородных и светлых героев, чьими усилиями и двигается прогресс во имя свободы, равенства, братства, толерантности и мультикультурализма.

    Если же упомянутая «протоплазма» не желает двигаться в единственно правильном направлении, то ее можно и нужно или дезинтегрировать («Улитка на склоне», «Гадкие лебеди»), или направить в светлое будущее пинками («Обитаемый остров», «Хищные вещи века»), в крайнем случае — бросить догнивать, а самим отправиться в эмиграцию («Волны гасят ветер»). Но во всех случаях не подвергается сомнению одно — моральное превосходство этой исключительной группы, дающее ей право решать за массу, как ей жить.

    Безусловно, не сомневается в этом и читатель. Не обращая внимания на то обстоятельство, что источником исключительности у тех же Стругацких часто служит вмешательство внешних, остающихся неведомыми сил, чаще всего выступающих под именем Странники («Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер», «Малыш», «Гадкие лебеди»). Да и земляне в роли прогрессоров тоже являются такими внешними силами по отношению к Арканару и Саракшу. Но, вне всякого сомнения, движимыми самыми лучшими намерениями.

    Ощущение принадлежности к избранным — сладкий наркотик. К сожалению, любое «избранничество», будучи проартикулированным и продекларированным, неизбежно отталкивает. Потому что формула «Мы — авангард» неизбежно включает в себя антитезу «Вы — балласт».

    Мироощущение неолибералов не раз характеризовалось как проявление социального расизма, то есть деление общества на тех, кому дано решать судьбы социума и направление его развития, и на остальных, от кого требуется только безропотное подчинение и потребление. Причем в отличие от клоуна Полонского, социальные расисты источником такого права называют не капитал, а свое интеллектуальное и моральное превосходство над окружающими. И пекутся они не о прибыли, а об общественном благе. Так оно выходит благороднее.

    А наши «паладины света» еще ощущают себя и прогрессорами в темном царстве Арканара. Вот только в отличие от дона Руматы ничуть не скрывают, что видят в окружающем их большинстве, в пресловутых 86 процентах, только «жрущую и размножающаюся протоплазму» или «грязных больных дикарей».

    null

    #3031523

    Вы про Парня из Преисподней забыли

    #3031529
    дядя Андрей
    Участник

    Вы про Парня из Преисподней забыли

     

    Это не я. Это Верещагин. А «Парень из Преисподней» мне нравится. И продолжение тоже.»

    #3031530
    дядя Андрей
    Участник

    ЮРИЙ ПЕТУХОВ ПРОТИВ СТРУГАЦКИХ.

    Недавно рано умерший до времени русский писатель Юрий Петухов сегодня в Рунете пиарится исключительно как фантаст. Но он был прежде всего – публицист и политический писатель, русофильский писатель. А что касается фантастики, то и тут он был непримиримым противником «русскоязычной» «фантастики» Стругацких, доказывая, что это вовсе не безобидная беллитристика, а программа по русофобии, натравливании российских евреев на русский народ, программа завладения властью, сначала тайной, а затем и явной, сионистами в России. И нынешний всплеск к Стругацким в россСМИ (разрекламированный фильм «Обитаемый остров», повтор аудиокниги «Трудно быть богом» по Эху Москвы и пр.) говорит о том же – о том, что Стругацкие и в 2009г. остаются совсем не как фантасты, а программисты действий сионистов в России для «избранных», для «сверхлюдей» среди «русского быдла», сеяние ненависти к христианам и к мусульманам. Тем самым, Стругацкие умышленно углубляют размежевание между русским, татарским и еврейским народами, размежевание, которое пытался тщетно преодолеть другой русский писатель Солженицын в книге «200 лет вместе». Сегодня Стругацкие снова на слуху, ну вот тогда и старая (1990 год), но очень актуальная статья Юрия Петухова

     

    Апостолы зла

    Кто не знат, всюду проникающих и до бесконечности печатающихся братьев Стругацких, которые, правда, как и их многочисленные коллеги по «придворной литературе» времен застоя, ныне гордо и непререкаемо объявили себя жертвами и страдальцами минувшей эпохи. И ладно бы! И сочиняли бы себе утопии с невероятными приключениями на манер американских вестернов. Тешили бы юную поросль байками о похождениях сыщиков-«прогрессоров» из всевозможных Комконов (термин Стругацких, означает — Комиссия по контактам)! Так нет ведь. Мало этого! Надо братьям-сочинителям подлить маслица в костер, прямо не терпится! И появляется в двух номерах «Юности», а затем и отдельной книгой нечто бесформенное и многозначительное под заголовком «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя».

    Авторы показывают нам неких «хиппарей» будущего, потомков нынешних, но не утруждают себя созданием хотя бы некоторой правдивости, с таким же успехом можно было бы «пересадить» обитателей коммун 60-х годов прошлого века в нынешнюю дискотеку. Тут же игры в демиургов-воландов, со всей вытекающей из них чертовщиной, слабенькая, но отчаянная попытка приблизиться к М.А.Булгакову. Короче, скучный роман — серый и вялый. Язык же для Стругацких обычный, их язык. И если ныне вполне обоснованно принято говорить о литературе русской и литературе русскоязычной, то творения братьев-сочинителей, пожалуй, ни к той, ни к другой не отнесешь. Скорее это некая калька с английского, приправленная техницизмами, полублатным модным жаргоном, мерзкими словечками, рассыпанными тут и там, типа «дристун», «дрисливый» и прочее. И все бы это, вместе взятое, не заслуживало бы того внимания, которое мы оказали ему, если бы не два момента, на которых стоит остановиться, ибо это уже не шутки и фантазии, да и не просто пошлость и серость, а кое-что позначительнее.
    Первое. В романе Стругацких действует персонаж, именуемый Иоанном Богословом, причем ему отведено довольно-таки много места, выписан он с особым тщанием. Другое дело — как выписан. Для христиан всего мира имя Иоанна Богослова — святыня, а сам он недостижимый образец для подражания, подвижник, символ целомудрия, чистоты, честности, праведности. Среди апостолов наряду с Петром он занимает ведущее место. Он любимейший ученик Иисуса Христа, во время тайной вечери «возлежавший на его груди», то есть пользовавшийся абсолютным доверием. Среди апостолов Иоанн Богослов единственный (!!!), кто сохранил твердость духа после ареста Иисуса Христа. Лишь он стоял на Голгофе у креста с распятым Иисусом. Именно ему, Иоанну, завещал Христос быть приемным сыном Богородице, деве Марии, охранять ее, беречь от невзгод житейских. Он автор Евангелия от Иоанна и Апокалипсиса, называемого также Откровением Иоанна Богослова. Для христианской церкви он аскет-провидец, духоносец, одна из центральных фигур самого христианства. То, что выделывают с христианским святым, апостолом братья-сочинители, трудно объяснить. По Стругацким, Иоанн и его брат Иаков — «хулиганы и шкодники», «гопники», «сущие сукины сыны, бичи божьи и кобеля-разбойники». А вот их мораль: «Они вообще не хотели работать. С какой стати? Они хотели жить весело, рисково, отпето — играть ножами, портить девок, плясать с блудницами и распивать спиртные напитки». Все это от слова до слова противоречит библейским текстам. Зачем, во имя чего унижать, опошлять, очернять то, что свято для многих сотен миллионов христиан нашей планеты? Но далее, Иоанн с братом «прогуливали хабар (!) в компании шлюх и подельщиков в одном из притонов». Далее, «дельце было пустяковое, они зарезали поддатого горожанина…». Язык Стругацких соответствует поставленной задаче — читатель ни на секунду не должен сомневаться, что речь идет о подонках, о самом дне преступного мира, а ради этого можно и современную «феню» внедрить в первый век нашей эры. Иоанна ссылают на остров Патмос. Описание святого таково: «полуголый, вываренный в кипящем масле, облезлый профессиональный бандит (!)». На острове он ведет себя соответственным образом — «изувечено четверо рабов… Бандит лишил их гениталий». Были, правда, у персонажа Стругацких и иные интересы. «Иоанн напивался. Свободных женщин на острове не было. Он обходился козами»! При всем при том «никаких иных желаний у него не возникало», и вообще он «был счастливейшим человеком». Общался он с пастухами. Пили и обсуждали «все тонкости приятного занятия», то есть как «выбирать животное», «подготовить его к употреблению», «чтобы в удовольствии ничего не было потеряно». Этакие симпозиумы скотоложцев! По всей видимости, сочинителям мало того, что в печати смакуются подробности практически всех извращений, им непременно надо втянуть в таковые и библейских персонажей, для остроты. И прочего. Чтобы не дай Бог читатель не подумал, что христианство основывалось людьми достойными. Далее, вел себя Иоанн так: «Он заикался, как паралитик. Он заплевывал себе всю бороду». Можно долго еще приводить примеры. Но слишком уж противно. Скажем лишь, что Откровение называют «кешер». И поясняют — «словечко из арамейской фени, означающее примерно то же самое, что нынешний «роман», — байка, рассказываемая на нарах в целях утоления сенсорного голодания воров в законе»!
    Ни в одной цивилизованной и нецивилизованной христианской стране мира ничего близкого представить даже нельзя. Авторы подобной клеветнической хулы давно бы уже сидели «на нарах» и «в целях утоления своего сенсорного голода» слушали бы подлинные «кешеры» (конечно, если бы им вообще досталось место на нарах, ведь обычно ценителям скотоложества место отводят у параши и не балуют байками). Но, парадокс, авторы на воле, в сиянии раздутых вокруг голов нимбов поучают учеников-сочинителей.
    Результат чудовищен! Несколько миллионов молодых людей нашей страны, не читавших Библию даже в детских переложениях, благодаря «прогрессорам» Стругацким получили самое превратное, заведомо ложное представление об одном из апостолов, о самом христианстве, а следовательно, и об основе всей европейской культуры и цивилизации, в том числе и нашей, российской!
    Но мало этого. Они сращивают Иоанна Богослова с вечным жидом Агасфером, превращают их в единый персонаж Иоанна-Агасфера, прислужника сатаны! И в таком вот качестве Иоанн Богослов а-ля Стругацкие доживает до наших дней, называют его уже Агасфер Лукич. А представляет он из себя какое-то дьявольское отродье, нечистую силу без малейшего оттенка благородства, как, скажем, у булгаковского Воланда, подлеца, мошенника, подонка… Такая вот связь времен. Не буду делать никаких выводов — разумеющий уразумеет. Напомню лишь, что Стругацкие исступленно ведут тему «учителей-наставников», поводырей молодежи. Роман напечатан в журнале для молодежи. Куда же молодёжь ведут поводыри?!
    Второе. Роман буквально нашпигован «националистами», «шовинистами», «черносотенцами». И в далеком прошлом, и в настоящем, и в будущем авторам мерещатся какие-то жуткие, мерзкие и отвратительные даже внешне гонители «избранного народа». О чем бы ни писалось, как бы ни писалось, но изо всех щелей и дыр новго творения братьев-сочинителей дует не ветерок, а целый ветрище лютой, нетерпимой русофобии. Уже не просто проглядывает, а откровенно лезет наружу почти с каждой страницы открытая, чисто физическая неприязнь к русскому человеку, к его облику. «Такой русый… и глаза вполне стальные, а в то же время какая-то бледная немочь», «белесовато-бесцветная физиономия», «белобрысые волосы», «поганая морда», «сука», «дрянь поганая», и еще кое-что похлестче — все это характеристика персонажа, пишущего о себе в анкетах «великоросс». Авторы не отказывают себе в удовольствии — тут же следует выполненное с садистской сладострастностью описание избиения этого «великоросса». Герой романа зверски издевается над «посетителем!», пришедшим к его хозяину — Сатане-Демиургу. К месту сказать и о самом герое, хорош пример для юных — прислужничек нечистой силы, холуй дьявола! Стругацкие рядят его в тогу благородства и мужественности. В чем они проявляются? А в том, что не нашел в себе сил, не смог «раздавить мерзкую поганку», «гадину», «сючку поганую, непотребную», просто не успел — вмешался хозяин. От Сатаны за учиненную кровавую расправу герой получил поздравления и благодарность. А так как Сатана-Демиург в романе носит явно положительную окраску и царит надо всеми в роли высшего судии, то и оценка им действий героя соответственно воспринимается читателем как поощрение к рукоприкладству. Бей, громи этих «великороссов» без жалости и смущенья, все в плюс зачтется! Круши «исступленных почвенников»! Чтоб неповадно было «родимым хрипунам, ревнителям доброй старины нашей, спесивым свидетелям времен очаковских и покоренья Крыма»! Каких только эпитетов не подбирают сочинители к тем, кто не следует их указкам, не отрекается от предков. Походя иронизируют над «славянской широтой натурой».
    Тема «гонителей» и вечно «гонимых» для Стругацких не нова. Так или иначе, она просвечивает во всех последних произведениях братьев-фантастов, кочует из повести в роман и далее. Какие-то избранные, самые тонкие и чуткие, самые интеллигентные и мудрые, душевные и добрые вечно у них в гонениях от общества. Все вокруг плохие, а они, «гонимые», хорошие. Они все знают и все понимают. Они выдержанностью, собранностью, верою в «светлое будущее» противостоят немыслимым, бессчетным армадам «шовинистов», «националистов», «черносотенцев». Они и воспитатели юношества, истинные наставники. Они — как, например, в пресловутых «Гадких лебедях» — постепенно завоевывают любовь и уважение младшего поколения, вбивают клинья между детьми и отцами, а в итоге уводят детей от отцов. Так ли уж все это фантастично? Да нет, пожалуй. Приглядитесь, что ныне происходит в нашей жизни: стал постоянным лозунг — «у молодежи своя культура, своя музыка, свой образ жизни, отцам, старшему поколению не понять их, молодых», и т.д. и т.п. То есть хотим мы это замечать или нет, но настойчиво проводятся в жизнь установки, бывшие прежде в основном в «фантастических» романах иных сочинителей, подверженных комплексу «избранности и гонимости». Когда этот комплекс внутри человека, мы имеем дело с обыденной патологией, заниматься которой дело врачей-специалистов. Но когда «комплексы» выплескивают наружу при посредстве многомиллионных изданий, когда они навязываются тем, кто ими пока не страдает, то мы уже не имеем права помалкивать или, как многие псевдодемократы, восторженно рукоплескать, дескать, во как раскрепостились! Это уже не частная патология. Это уже направленная на умы и души эпидемия! Распространяется вполне сознательно и в массовом порядке нравственный СПИД! Авторы стремятся инфицировать собственной навязчивой манией преследования миллионы чистых и наивных душ, не знающих ни истории своего народа, ни истинного положения по части «гонимости» и «избранности».
    Что же это за «апостолы» такие, ради утверждения которых бьется наша желтая печать, не считаясь ни с какими моральными устоями, расчищая для них место любыми средствами? Вспомним, что проделали братья Стругацкие с апостолом подлинным, Иоанном Богословом. У Гроссмана и компании сомнений нет, «святые апостолы» — это Лев Наумович Меклер и ему подобные!

    И опять — избранные и серая масса, «гонимые» и «гонители». Все писания наших неистовых «гуманистов», от Гроссмана и до Стругацких, сводятся к одному. Но мы знаем, кто кричит «держи вора!»
    Но надо отдать должное и Гроссману: хотя и очень по-своему, но всерьез рассуждает он о непростых проблемах, без шутовства и кривляний. Пусть заметно наличие комплексов «гонимости», пусть втихую совесть гложет за деяния отцов и дедов, но все же ощущается желание разобраться, или, по крайней мере, создать для себя самих и единомышленников успокоительные «теории», чтоб полегче жилось, без камня на душе. С совершенно иным сталкиваемся мы у Стругацких. Братья-сочинители уяснили для себя одно: для того чтобы расправиться с оппонентом-противником, не надо спорить с ним, доказывать свою правоту аргументами и логикой. Наоборот, надо его очернить, опошлить, осмеять, довести его воззрения до абсурда — и тогда успех обеспечен. Они ничем не брезгуюст в своей игре. Предаются осмеянию и «славянская широта натуры», и «чистые глубины чистой родины народа», «нордическая интуиция и нордическое милосердие», свойственные, оказывается, «румяным болванам»!
    Не любят Стругацкие некоторые народы. Выборочно не любят. Но достается от сочинителей не одним лишь славянским «гнидам», но и насолившим чем-то авторам арабам — «патриотам-страдальцам». Кстати, о мусульманах у Стругацких целая большая глава. Чего в ней больше — ненависти, иронии, сарказма?! Трудно сказать, слишком уж темен смысл этой «арабской» вставки. Ясно одно — с арабами, как и со славянами, у братьев-сочинителей свои, крупные счеты, а потому и мстится им длительно, въедливо и с особым сладострастием.
    С особой иронией сочинители рассуждают «о преимуществах настоящего арийского и в особенности — славяно-арийского полового аппарата в сравнении с таковым же любого унтерменша, будь то косоглазый азиат или (в особенности) какой-нибудь пархатый семит». Все средства хороши! Надо обладать буйной фантазией, чтобы представить, как некий русский писатель принялся бы рассуждать в подобном духе, высмеивать такие довольно-таки интимные вещи, затрагивая достоинства евреев. Но интересно то, что авторы, хихикая и потирая ладоши, берут себе в секунданты «шлюху» — «о половых аппаратах она знает все». И они не новы в этом. Еще ранее Е.В.Черняк в книге «Невидимые империи», вышедшей в 1987 году, со сладострастием цитирует нацистов и также не может скрыть явного злорадства: «арийские герои», увы, не могут конкурировать с представителями низшей расы в том, что касается отношений между мужским и женским полом». Откуда у Стругацких и Черняка такая уверенность? Они что, каким-то статистическим материалом обладают особым или проводили опыты сравнительного характера на большом числе? Не берусь, конечно, утверждать последнего, но коль по скотоложеству они спецы, так почему бы, собственно, и нет? В любом случае ни один здравомыслящий писатель не бросился бы в столь опрометчивые изыскания, да еще в области межнациональных отношений — субстанции тонкой, требующей особой деликатности! Нет, замысел сочинителей вполне очевиден. И прозрачен, так, на этом же развороте ими говорится и об «угрозе всей славянской цивилизации», и о том, что «если в кранах нет воды, значит, выпили жиды», причем тут же добавляется персонажем-«арийцем», что «именно они и выпили»! Там же и ирония по поводу романа под названием «Во имя отца и сына», и прочее, и прочее.
    Такого вот монстра породили братья-сочинители, жаловавшиеся во времена застоя, что им не дают развернуться, глушат их фантазию. Ну ничего, мы-то все поймем и оценим, как поняли, скажем, зачем понадобилось свергать с пьедестала апостола истинного и водружать туда своих «святых апостолов», будь то какой-нибудь «мокрец», высиженный Стругацкими, или же гроссмановский Лева Меклер с зазубринским Икой Кацем. Хотя это, разумеется, вопрос совести — кого носить в душе: праведника или палача. Каждый должен решать сам.

     

    #3032916

    Я не знаю что курили Стругацкие. Но «Шарли» со своими картинками на фоне Ионнна — «гопника, скотоложца и алкаша» просто стоит в сторонке и нервно курит беломор. (большей частью на том свете).

    #3032920

    а ведь мой любимый литературный персонаж как раз из пути на амальтею, Зойка Иванова — потому что она делилась с другом последним куском хлеба

    #3034075
    дядя Андрей
    Участник

    а ведь мой любимый литературный персонаж как раз из пути на амальтею, Зойка Иванова — потому что она делилась с другом последним куском хлеба

     

    Творчество Стругацких, на мой взгляд, следует разделить на два этапа:

    1. когда они писали «Мир Полдня» и связанные с ним произведения
    2. когда они поменяли ориентиры

    Естественно, что персонажи их произведений из второго этапа не идут ни в какое сравнение с героями произведений первого.

    Я в связи с этим всё время вспоминаю один рассказ из «Времени учеников». В нём к писателю, судя по всему это Борис Стругацкий (Аркадий к тому времени уже умер), так вот, к нему приходят герои т.с. «предполуденных» произведений — Быков, Дауге, Жилин и т.д. И благодарят его за то, что их дети «живут среди звёзд». А ему и ответить нечего. Потому, что он предал все идеалы, к которым призывал в молодости

    #3034077
    дядя Андрей
    Участник

    Константин Крылов

    ПИКНИК ОЗАБОЧЕННЫХ
    Творчество Стругацких как апология фарцы

    В банке тёмного стекла

    Из-под импортного пива

    Роза красная цвела…

    Булат Окуджава

     

    Один мой знакомый (увы, только по интернету) эмигрант,  ныне проживающей на исторической родине, недавно ударился в воспоминания об отъезде.

    Описывал он это дело довольно красочно: выезжал он в девяноста первом, и разница в положении между «там» и «тут» была максимальной.

    Вот как это ему запомнилось. «Первое, что мы увидели, был шереметьевский duty free, весь светившийся изнутри неземным светом. После холодной и не вполне сытой Москвы 1991 года, после зала ожидания, где на полу вповалку спали какие-то беженцы и плакали дети, чистота и свет производили впечатление иной реальности. Я нарочито твердым шагом направился в duty free, чтобы купить баночный Туборг и бутылку «Золотого Шампанского»; жена. остановилась на пороге и дергала меня за рукав — давай мол, уйдем, мы явно здесь лишние, и сейчас нас отсюда выгонят».

    1

    В некотором царстве, в некотором государстве некогда в ходу было слово «низкопоклонство». Обычно к нему добавлялось — «перед Западом». С каковым «низкопоклонством» полагалось вести беспощадную борьбу. Сейчас над этим принято издеваться, а, между прочим, зря: явление-то вполне себе имело место быть. Из некоторых сфер его даже вполне успешно изгоняли. Например, из науки: между прочим, Россия обязана борьбе с низкопоклонством весьма многим, в том числе и кой-какому (пусть хиленькому и двусмысленному) признанию достижений российской науки за рубежом. Но в целом кампанию можно было считать проигранной, поскольку все попытки «утвердить собственную гордость» разбивались о пресловутый «быт».

    Здесь важно понять, что речь идёт не о материальном благосостоянии как таковом — скорее уж, о «красивости жизни», о присутствии в ней «гламура». Запад брал (и таки взял) не только и не столько «деньжищами» и «уровнем жизни», сколько общим ощущением того, что в его жизни есть некая красота, а в нашей — в лучшем случае сытое уродство. При этом рост благосостояния не утишал, а, наоборот, обострял тоску по «красивостям»: голодный человек думает о краюхе хлеба, ему не до розанов и бижутерии, но сытому человеку немедленно начинает всего этого хотеться. Хлеб без зрелищ перестаёт лезть в глотку, даже если хлеба много и он дёшев.

    Советский Союз образца семидесятых был довольно-таки процветающим (можно даже сказать, массово успешным) обществом. Но именно тогда советский человек, более или менее удовлетворив свои первичные потребности, полетел, как бабочка на огонь, на неземной свет заграничной жизни.

    Чем кончился этот полёт, мы все знаем. Некоторый интерес представляет, однако, то, как он начинался. Ещё интереснее наблюдать первые взмахи крыльев там, где для них вроде бы не было места — в классической советской культуре.

    2

    Советская культура начиналась с решительного отвержения гламурной сферы, отвержения сознательного и целенаправленного. Это было логично. Советская культура считала себя революционной, а революция — это, как известно, «мир хижинам, война дворцам». Всякая «красивость» — принадлежность дворцов; следовательно, красота и изысканность в каком бы то ни было виде — классовые враги, и поступать с ними надо соответственно. То есть уничтожать как класс. «Роскошь» казалась первым и самым значимым признаком «эксплуатации человека человеком», — и, как таковая, была неприемлема ни в каком виде.

    У проблемы было, впрочем, два измерения: красота общественно-значимая, «видимая всем», и красота для частного пользования, приватная, маленькая. Понятно, что к обоим видам «роскоши» революционеры относились с одинаковым отвращением — они не понимали и не принимали ни внешнего вида «дворцов», ни, тем более, их убранства. Впрочем, первая проблема решалась просто: массовым архитектурным вандализмом. Можно даже предположить с известной степенью уверенности, что советская антирелигиозная истерия — с разрушением и разграблением храмов — была вызвана не в последнюю очередь эстетическими причинами: церкви и происходящее в них богослужение были слишком красивы, причём той самой, «роскошной» красотой (которой когда-то соблазнился князь Владимир, принимая православие). Возможно, будь они строже и суше, большевистских истерик на эту тему было бы меньше.

    С частным мирком, однако, было сложнее: неистребимое желание обывателя лежать на мягком диване и кушать кисель с серебряной ложечки подавить значительно труднее. Революционная эстетика громыхала железными копытами, пытаясь растоптать всяческие «рюшечки-завитушечки», требовала их решительного и полного искоренения — но не могла до них дотянуться. Маяковский прозорливо требовал выкинуть с комодов слоников, и скорее свернуть головы мещанским канарейкам, «чтобы коммунизм канарейками не был побит».

    Сталинская контрреволюция (а то, что сталинизм имел явственные черты «реакции», сейчас уже сложно сомневаться) изменила, в частности, и отношение к красоте, реабилитировав её публичную составляющую. Канарейкам по-прежнему приходилось туго, — зато центральные станции московского метро или знаменитые «сталинские высотки» до сих пор поражают своим эстетическим совершенством. Дворцы были посмертно реабилитированы — на том основании, что они теперь принадлежали народу.

    Эстетика позднего сталинизма была классицистской, причём во всех отношениях. А именно: большая часть населения страны обитала в трущобах, бараках, в лучшем случае — в ветшающих коммуналках, ела скудно, и мало что имела. Но над всем этим безобразием возвышались немногие образцы красоты и вкуса. Вещи, которые выпускались в те времена, были действительно красивы: и сейчас ещё можно любоваться на главный корпус Университета, на обводы автомобиля «Победа» или на какой-нибудь уцелевший с тех времён серебряный портсигар.

    Новый приступ борьбы с красивостями пришёлся на шестидесятые. На сей раз причина была банальна: труд подорожал, на «красивое» денег не было. Пафос эпохи был в том, чтобы снабдить всех дешёвым и сколько-нибудь приемлемым товаром, начиная с жилья. И немедленно на помощь пришло то самое «низкопоклонство». Сейчас мало кто вспоминает, что пресловутые «хрущобы» были возведены по импортному проекту, купленному у немцев на корню[1]. В ту же самую эпоху начинают «лямзить» и всё остальное — начиная с автомобилей («Победа» так и осталась единственной чисто советской разработкой в этой области — всё остальное было ухудшенными копиями западных авто), и кончая фасонами обуви.

    Мы, однако, интересуемся культурой. Советская культура долгое время была единственным продуктом, который выпускался не по лицензии. Правда, в литературу и кино косяком пошли «переводы» и «импортные ленты», что оказало своё воздействие на местную продукцию — и тем не менее «Мосфильм» до самого конца отнюдь не превращался в ухудшенную копию Голливуда, а книжки здесь не только переводили, но и писали сами. Именно это обстоятельство и делает их интересными: в царстве победившего «низкопоклонства» они всё же оставались не его артефактами, а, скорее, зеркалами, отражающими реальность.

    При этом за культурой тщательно следили: прямой критики советского строя и очень уж откровенного «низкопоклонства» всё-таки не допускалось. К тому же далеко не все «совписы» так уж хотели предаваться этому самому низкопоклонству: многие вполне искренне верили в исторические преимущества советского строя или хотя бы в то, что у нас когда-нибудь всё будет хорошо.

    Тем интереснее проследить, как советская ситуация с «гламуром» отображалась в их творчестве — даже там, где этому, вроде бы, совсем не было места.

    Для анализа мы возьмём не совсем обычный источник, а именно — фантастику братьев Стругацких.

    3

    Сочинения Стругацких — это не менее значимый артефакт высокой советской культуры, нежели, скажем, «Тихий Дон», полёт Гагарина или «Александра Пахмутова на стихи Николая Добронравова».

    При этом верно и то, что эти книги — не менее значимый артефакт культуры антисоветской, наравне с «Архипелагом ГУЛАГ», «бульдозерной выставкой» и Галичем. Если уж быть совсем точным, то собственной, родной аудиторией Стругацких были как раз те, кто дома слушал Галича, а на работе ковал ракетно-ядерный щит. Пахмутова на стихи Добронравова им была уже «в падлу» (ибо они знали, что существует Джон Леннон), а Солженицын — «слишком» (то есть не то чтобы идеологически неприемлем, а просто, по большому счёту, не нужен — в кумирах если кто и ходил, то, скорее, «Сахаров-как-академик»). И «совок» был для них не страшен, а скучен. Запад, в свою очередь, интересовал их не столько даже уровнем жизни и всякими там разносолами, сколько тем, что там «что-то делается».

    Под словами «что-то делается» понимались, конечно, западные вещички. Шмотьё. Барахлишко. Жвачка. Джинсы. Магнитофоны. Впоследствии видаки. Это забирало по-настоящему — опять же не столько явленным в них «уровнем жизни», а просто своей дразнящей непостижимостью: «а вот нам такого не сделать, сколь жэ не рви».

    На этот период как раз пришлось окончательное крушение сталинской эстетики и воцарение «кафельной плиточности» во всём. Неудивительно, что к тому времени среди интеллигентных людей процвёл сумасшедший культ Настоящих Западных Вещей. Это касалось не только одежды, мебели и прочих, извините за туалетное слово, удобств. Но, например, именно в те годы возникла уникальная, нигде в мире более не встречающаяся привычка коллекционировать пустые бутылки из-под импортных напитков. У любителей этого дела на полках пылились целые ряды блестящих сосудов с красивыми загадочными этикетками. Иногда их пытались приспособить к какому-нибудь делу: Окуджава не случайно пел про «банку тёмного стекла из-под импортного пива», в которой «роза красная цвела» (если вдуматься, запредельная пошлятина, но тогда «импортная бутылка» казалась куда более элегантной, чем любой советский хрусталь). Но, как правило, всё это стекло просто стояло — как идолы в хижине дикаря. Да эти бутылки и были самыми настоящими идолами: им только что не молились. Ещё бы: они ведь свидетельствовали о реальном существовании гламурного мира. Такое же примерно почтение оказывалось и прочим мелочам «оттуда»: например, авторучкам, зажигалкам, и прочему дешёвому барахлу, которого у нас почему-то «не было в заводе».

    Да, вернёмся к литературе. Итак: Стругацкие, кажется, единственные в своём роде авторы, которые умудрились сделать предметом фантастики «валютный магазин» и его содержимое. Случай уникальный, аналогов в мировой литературе нет.

    Теме «шмоток» у Стругацких посвящено целых две книги: «Хищные вещи века» и «Пикник на обочине». Кроме того, всё тот же самый вопрос поднимается и в других сочинениях, о чём мы тоже упомянем.

    Итак, начнём с первой книжки. Она — самая ранняя, и написана ещё в тот период, когда коммунизм казался возможным и достижимым. Однако уже тогда было понятно, что коммунизм и гламур несовместимы, и надо выбирать что-то одно. Поэтому выбирающие коммунизм должны ненавидеть гламур, но для этого нужен какой-то дополнительный повод. В разбираемом сочинении он находится.

    Сюжет (если кто вдруг в молодости не читал) «Хищных вещей» таков. Главный герой прибывает (на полулегальных каких-то правах) в некую буржуазную страну, где «всё есть» — этакий огромный «валютный магазин», лопающийся от изобилия нужного и ненужного. У героя задание: выяснить канал распространения некоего опасного наркотика, перед которым бессильны даже матёрые коммунары. В конце концов выясняется, что страшный наркотик делается из примитивнейших подручных средств. Кайфоделом служит простейший транзисторный приёмник: достаточно вытащить из него одну фиговину и поставить другую, как он начинает излучать какие-то особо одурманивающие волны, погружающие человека в вечный кайф. Плохо то, что поменять фигульку может каждый: рецепт народный, делают это «все кому не лень». Никакая мафия к этому не имеет отношения. Никто не виноват. Бороться не то чтобы не с чем (вред-то налицо), а вот именно не с кем.

    Описываемый предмет, в общем-то, понятен. «Особое излучение из радиоприёмника» в ту пору как раз вошло в моду — соответствующие наркотики у нас назывались «вражескими голосами», и слушали их «все кому не лень». Проблема в другом: в отличие от советской пропаганды, которая была именно что пропагандой, и как таковая оставалась безумно занудной, «голоса» подсаживали именно на гламурные приятности, — например, на западную музыку. Что с этим делать, было решительно непонятно. Каковое состояние растерянности братья честно отобразили.

    Однако продолжим. Единственным оставшимся в нашей культуре описанием советского отношения к западным вещам (конкретнее — к западной технике) остаётся сочинение, именуемое «Пикник на обочине».

    Сюжет все знают — благо, фильм «Сталкер» заставил прочесть книжку даже тех, кто фантастику не переносит на дух. Однако тут нужно отвлечься от от фильма, ибо книжку «держит» опять же «вещевая» метафора — а именно, предметы из иного мира, добываемые в некоем особом его анклаве с риском и опасностью для жизни и дальнейшей судьбы «сталкерами», впоследствии кое-как приспосабливаемые туземцами для своих туземных нужд, но так и остающимися непонятными, непостижимыми в самой своей основе, загадочными, блестящими, опасными, бесконечно ценными. Изделиями более развитой цивилизации, короче говоря. То есть, опять же, «шмотки».

    Соответственно «сталкеры» — это то ли советские разведчики, с риском для жизни и судьбы охотящиеся за западными секретами, то ли советские же фарцовщики, промышляющие около местных «Зон» (посольств, гостиниц, впоследствии — «берёзок» и duty free) и тоже, кстати, с риском для жизни и судьбы (за махинации с импортным товарцем могли, как минимум, попереть из вуза с волчьим билетом, а при плохом раскладе и посадить). Впрочем, «то ли/то ли» — это в данном случае не та фигура, тут, скорее, и то, и то.

    Это последнее обстоятельство напоминает нам о весьма интересной стороне дела. А именно — об уникальном способе изображения советской действительности у Стругацких.

    Оказывается, Стругацкие нечаянно открыли интереснейший приём, позволивший им подойти к «совку» с весьма неожиданной стороны. Я имею в виду его стилизацию под некий условный «Запад».

    В самом деле. Если вдуматься, изображать реальный «Запад» (знакомый АБС, так сказать, командировочно) было и не из чего (от командировочных впечатлений у них остались, кажется, только знания об ассортименте дешевого бара), и незачем. У читателя Стругацких познания «в заграницах» ограничивались Эстонией («наш Запад», за это её безответно любили), иногда какой-нибудь «Венгрией», «клубом кинопутешествий» с Сенкевичем, да Хэмингуэем. У Стругацких всего этого понемножку есть (более от Хэмингуэя, конечно, нежели от постыдной «Венгрии», или даже реальных Штатов или Японии). Но люди-то в их книжках — наши ведь люди. Даже если они ходят по мокрым и блестящим улицам неизвестного города и носят они красивые западные имена, всё равно они не более чем переодетые Штирлицы.

    Это довольно интересная тема, но мы обратимся лишь к одному её аспекту: в книге описывается крайне вестернизированное общество, находящееся в технологической зависимости от чего-то внешнего и ему непостижимого. Зависимость эта не обсуждается, но и не особо скрывается: она незаметна, но очевидна. Автомобили ездят на электричестве, добываемом из «вечных аккумуляторов», местное оружие содержит всякие хитрые штучки-дрючки из «Зоны», и так далее, и тому подобное. Разумеется, внешне всё кажется своекоштным — однако сердцевина этой цивилизации выстроена из инопланетного мусора.

    Современная Россия лишена даже этого сомнительного утешения: достаточно посмотреть на поток иномарок на улицах Москвы. Миру Стругацких соответствовали бы, скорее, «Волги» и «Москвичи» с импортными моторами. Но тогда у людей сколько-нибудь осведомлённых складывалось впечатление, что Советский Союз медленно, но верно движется именно в эту сторону. Казалось, всё ценное, или хотя бы работающее, приобретается «за валюту». Это было не совсем так, а иногда и совсем не так — во всяком случае, под конец «своей» осталась только непритязательная оболочка, уродливая жабья шкурка, намертво приросшая к лягушке, которой уже не суждено её сбросить.

    При этом масштаб ситуации у Стругацких намеренно смазан. Теоретически, от Зоны зависят вообще все. Но на практике, разумеется, есть точка контакта: ближайший к Зоне город, жители которого в основном и промышляют сталкингом. Смешно, но в нашей текущей реальности этому неназванному городу соответствует то ли «столица нашей Родины» (где Шереметьево-2), либо уж небольшие приграничные городки, где таможня и всё такое прочее.

    Разумеется, это порождает очень своеобразный менталитет. Так, люди вынуждены всё время разбираться в вещах, которые сделали не они, и находить им полезные применения для каких-то собственных нужд — прямо как советские инженеры, снимавшие слой за слоем с западных процессорных кристаллов, чтобы воспроизвести их топологию, и уже давно не пытающиеся понять, как же, чёрт возьми, эта штука работает… или нынешний программер, без документации, на голой интуиции и кое-как переведённом хелпе, осваивающий какой-нибудь навороченный программный пакет. Между тем известное «ты можешь по-настоящему знать только то, что ты сделал сам», — одна из максим немецкой классической философии, никем ещё всерьёз не оспоренная — действует и в этом мире. Соответственно на него сыплются всевозможные непонятные несчастья. Хуже всего, конечно, тем, кто непосредственно контактирует с непонятным: у «сталкеров» рождаются неправильные дети, и вообще не складывается жизнь. У других, в общем, дела не лучше. При этом сама Зона страшна и опасна. Шаг вправо — шаг влево — почти как в современном российском бизнесе. В общем, жить невесело, несмотря на наличие заведений, где есть выпивка. «Зону» не любят. Ей даже уже не интересуются. Остаётся только голая зависимость. И всё.

    При этом взаимосвязь между халявными штучками-дрючками и общей депрессивной обстановкой вроде бы не очевидна. Да, на самой Зоне опасно — но, так сказать, статистически: кто-то попадает в какую-нибудь мерзкую ловушку по первой же ходке (таких большинство), а кому-то всё время фартит. Прям как нашим нынешним «бизнесменам и бизнесвуменам». Остальные просто пользуются халявой, не особо задумываясь, а хорошо ли это, и так ли уж это всё задарма.

    Чем именно придётся платить, Стругацкие тоже написали — в другой, более поздней книжке, называющейся «Жук в муравейнике».

    Там, в частности, описывалась разорённая, загаженная, поражённая всеми мыслимыми несчастьями планета, большая часть населения которой была некими пришельцами куда-то выведена (о том, какое значение этого слова здесь уместно, остаётся только догадываться). Немногие оставшиеся жители обитают среди развалин. Пришельцы, однако, не успокаиваются: им зачем-то нужно полностью очистить планету от местного населения — при том её саму всё-таки не разрушая (видать, она им зачем-то нужна).

    И вот, посреди всеобщей мерзости запустения возникают вот такие картины: «Мы выходим на площадь. Объект… вблизи похож на гигантскую старинную шкатулку голубого хрусталя во всем её варварском великолепии, сверкающую бесчисленными драгоценными камнями и самоцветами. Ровный бело-голубой свет пронизывает её изнутри, озаряя растрескавшийся, проросший черной щетиной сорняков асфальт и мертвые фасады домов, окамляющих площадь. Стены этого удивительного здания совершенно прозрачны, а внутри сверкает и переливается веселый хаос красного, золотого, зеленого, желтого, так что не сразу замечаешь широкий, как ворота, приветливо распахнутый вход, к которому ведут несколько низких плоских ступеней». При этом те, кто рискует зайти внутрь, больше оттуда не выходят — на самом деле это ловушка…

    Опять же: трудно не узнать в этой картинке всё тот же пресловутый «валютный магазин», мечту и кошмар советского человека. Разрушенная же планета — это ровно то, во что превратилась Россия в ходе «перестройки» и последовавших за ней «реформ». Правда, книжка писалась ещё до всех событий, но авторы явно что-то почувствовали, — а может быть, и что-то знали заранее. Не случайно среди ближайших родственников Бориса Стругацкого значится не кто иной, как Егор Тимурович Гайдар (он женат на его дочери). Так что «есть основания полагать» всякое, «но это уже другая история».

    Под конец существования Советского Союза (и порождённой им культуры) тоска по «импортной жизни» достигла каких-то чудовищных масштабов. Толпы москвичей (которым «импорт» всегда завозили в первую очередь) ломились посмотреть на диковины: фильм «Звёздные войны» (для того, чтобы попасть на сеанс, надо было выстоять двухдневную очередь) и на булку с котлетой в «Макдональдсе» (туда надо было стоять поменьше: часа три-четыре). На этот период пришёлся звёздный час советской культуры: она наконец-то смогла явно сказать то, о чём так долго грезила тайно. Огромные тиражи толстых и тонких журналов, газетный бум, телефеерверк — всё это было посвящено одному: высказанному, наконец, вслух желанию иметь красивые вещи, красивые западные вещи, те самые «хищные вещи века». Или — если уж не иметь — то хотя бы иметь возможность смотреть на них. Люди, когда-то собиравшие у себя на полках пустые бутылки, готовы были на всё, чтобы иметь возможность любоваться на бутылки полные — и иногда самим покупать себе какое-нибудь «кюрасао». Ну или любоваться красивой модной одеждой хотя бы через стекло витрин. Хотя бы. Если уж не иметь, так хоть глазом, глазом лизать Импортняк.

    На этом, правда, советская культура и спалилась. Если «банка тёмного стекла» ещё была каким-никаким «явлением духовной жизни», то та же самая банка в ларьке быть таковым решительно отказывалась. Вещи стали значить то, что они и должны значить: объекты потребления и ёмкости для их хранения. Все дела.

    4

    И какова же мораль всей этой истории?

    Нет, я отнюдь не собираюсь обличать «вещизм» советских людей, издеваться над несчастной банкой из-под пива и сияющим инопланетным магазином, набитым чем-то там сверкающим и переливающимся. Совсем даже наоборот.

    Существует известная закономерность: если человеку не хватает всего, он ещё может это пережить. Но если у него есть всё, кроме чего-то одного, он начинает думать, что это одно стоит всего того, что у него есть. При этом он, может быть, сможет достаточно долго игнорировать этот факт. Однако ему начнут сниться странные сны — всё о том, одном, чего ему не хватает. В обществе ту же самую функцию «снов» играет культура, особенно литература. В этом смысле она общественно-полезна: показывает, куда ветер дует.

    Так что судьбу советской цивилизации можно было предсказать ещё в семидесятые — по книжкам Стругацких, если бы их тогда смогли внимательно прочесть. Правда, вряд ли это что-то изменило бы: революционное право первородства уже было разменяно (не на деле, так в мыслях) на чечевичную похлёбку, точнее — на гамбургер.

    Тем не менее урок на будущее остаётся. То, что слишком яростно отвергается, в конце концов становится навязчивой идеей.

    Есть такая невесёлая русскую сказка насчёт халявы. Русский народ, видите ли, не всегда её любил. Так вот, есть одна байка про то, чем кончается пользование «почти дармовым». Нет-нет, это не про попа и работника его Балду — это уже «литература». Это та самая, где звучит зловещая присказка: «Бери моё добро, да горе-злосчастье впридачу».

    Похоже, именно это мы по глупости и сделали, накупив на Западе «сникерсни»

    #3034145

    В ту же самую эпоху начинают «лямзить» и всё остальное — начиная с автомобилей («Победа» так и осталась единственной чисто советской разработкой в этой области — всё остальное было ухудшенными копиями западных авто), и кончая фасонами обуви.

    Сначала «Победу» хотели назвать «Родина». А Сталин закурил трубку, затянулся и сказал:
    — Ну, и почём у нас Родина?

    #3034159

    Как-то Каганович пришёл к Сталину и принёс макет Красной площади. И говорит:
    — ГУМ мы сдвинем в сторону… А это, — тут он снял с макета собор Василия Блаженного, — вообще уберём…
    Сталин:
    — Лазарь! А ну поставь храм на место!

Просмотр 10 сообщений - с 1 по 10 (из 12 всего)
  • Для ответа в этой теме необходимо авторизоваться.